Искатель. 1969. Выпуск №5 - Константинов Лев Константинович "Корнешов" (книги TXT) 📗
— Не волнуйся, все знают, что Северин мой земляк, так что ничего особенного, если и проведает.
— Я «чистым» пришел. Трижды проверил.
И жалобно попросил:
— Не гоните меня, девчата. Тошно на душе, будто ведьмы там поселились — так и скребут когтями.
Северин достал из кармана бутылку водки, поставил на стол. Оксана побежала на кухню готовить закуску.
— Такое ощущение, что вот-вот попаду в капкан и тогда все кончится — и жизнь и небо голубое.
— Даже если нас не станет, жизнь все равно не остановится, — тихо сказала Ива, — может, никто и не заметит, что нас нет.
— Угу, — согласился Северин, — шел вечером по городу. Каждому в лицо смотрел, люди думали, наверное, тихопомешанный. А я загадал: попадется навстречу угрюмый человек, обиженная женщина — значит, все в порядке. Так нет же, идут, смеются, молодежь песни поет…
— На горе загадывал?
— А я радости давно не вижу.
Глаза у Северина тоскливо блестели.
— Вот ты была там, — он неопределенно кивнул в пространство. — Как на тех землях?
Ива догадалась, что спрашивает ее «боевик» о сотнях, действовавших на территории Польши.
— Не буду обманывать — тяжко. Пока шла война, мы господарювалы в целых районах, утверждали наши идеи словом, кровью и оружием.
— Откровенно…
— Так було. Ты не из чужестранной газеты, а я не из референтуры пропаганды. Мы — курьеры, «боевики». И знаем, что на наших полях посевы кровью орошаются, а урожай воронье собирает.
— Жестокая ты, и в глазах твоих ненависть…
— А у меня желто-голубая романтика [36] вот где сидит, — Ива провела рукой по горлу. — Так вот, с того дня, как закончилась война, освободились войска с фронтов, превратились мы в зверей, на которых вышла облавой вся громада. Горит земля от края до края, и в огне том горят надежды…
Сели к столу. Оксана внесла на шипящей сковородке яичницу, домашнюю колбасу.
Ива подняла рюмку.
— Выпьем до дна, чтоб наша Доля на$ не чуралась, чтоб было у врагов наших столько счастья, сколько капель на дне останется.
— Злая у нас доля, — подхватила Оксана, — так пусть же станет не мачехой, но ненькой.
— Чепуха, — сурово отрезала Ива, — нет лучшей судьбы, нежели борьба за счастье родной земли. Именно ради этого и жить стоит. За то выпью, — девушка решительно опрокинула рюмку.
— Торопишься вслед за ним? — Северин кивнул на фотографию чубатого хлопца, которая, как всегда, стояла на столе Ивы.
— Его не трогай, — Ива прикрыла фотографию черной косынкой. — И пусть он не видит, что я с тобой пью. Это был такой парень!
— Где погиб?
— В Словакии.
— Ого! И туда добирались?
— Мы хотели через Словакию уйти в Австрию. Только не смогли пробиться.
Оксана снова налила в рюмки.
— Расскажи…
— Добре, — нехотя согласилась Ива. Глаза у нее тоскливо застыли. — От того рейда одна я осталась, так что никому уже мой рассказ не повредит.
Ива медленно, часто задумываясь, замолкая надолго, поведала о том, как уходила сотня ее возлюбленного с польских земель.
— …Нас обложили со всех сторон. Запасные бункеры разгромили, дороги перекрыли. Курьеры не возвращались — они уходили, чтобы навсегда исчезнуть в неизвестности. Связь с другими сотнями прервалась. Стало опасно появляться в селах: везде действовали отряды самообороны, каждого подозрительного тянули в милицию. Примерно в таком же положении находились отряды «Вольности и неподлеглости». [37] Польские крестьяне объединялись с украинцами и с оружием в руках защищали свои дома. Конец был близок — это чувствовали мы все. Сотня уходила в глубь Бещад. Это было ужасно. Мы шли по горам, и не было в них приюта. С каждым днем нас становилось все меньше и меньше.
Однажды на привале Бурлак подозвал меня и Гайворона — своего заместителя. Гайворон раньше служил в эсэсовских частях, на его руке выше локтя был вытатуирован номер группы крови.
Бурлак сказал, что еще несколько дней — и от сотни не останется и следа. Выход только один — оторваться от преследователей и уйти за польско-чешскую границу. Польские коммунисты не смогут перейти государственный кордон.
Гайворон сразу начал готовить людей к рейду. Мне поручили уничтожить документы, предупредить людей, связанных с нами. Бурлак и Гайворон приказали военно-полевой жандармерии [38] убрать всех, в ком сомневались. Раненых пристрелили. От сотни осталось человек тридцать — только самые верные, кто не мог рассчитывать на пощаду.
Шли на запад сутками, почти без привалов и ночлегов. В одной из мелких стычек был ранен Гайворон. Бурлак дружил с ним с сорок четвертого, когда вместе служили в полиции, участвовали во многих акциях. Рассказывали, что однажды Гайворон спас жизнь сотнику. Бурлак подошел к другу. «Тебе конец, доктор», — сказал он. Гайворона мы звали доктором за то, что носил пенсне. Доктор умолял не добивать — через несколько дней встанет на ноги и сможет идти сам. Сотник покачал головой и вынул пистолет… Он бы и меня добил, если бы ранили, потому что не знал, что такое жалость. У границы на ту сторону ушел связной. Он возвратился с местным хлопцем из глинковцев [39] — между нашим и их руководством существовала договоренность о взаимопомощи. Глинковец провел нас в обход пограничного поста, помог продовольствием и одеждой. Тогда, в начале сорок седьмого, граница Чехословакии охранялась еще плохо, а глинковцы имели кое-какие силы… Двинулись в глубь Словакии. Бурлак приказал никого не трогать, чтобы не злить население и не обнаруживать себя. Он тогда улыбался, говорил: придет время — мы и здесь погуляем. Настроение у сотника было прекрасное, впервые за много дней мы чувствовали себя в относительной безопасности. И даже когда хлопцы вырезали жителей маленького хутора, сотник не рассердился.
Чехословацкие пограничники настигли нас в горном ущелье. Это была часть, сформированная из рабочих пражских заводов и коммунистов. Они закрыли выходы из ущелья тяжелыми пулеметами. А справа и слева были горы. Пограничники предложили сдаться. Сотник просил пропустить нас с оружием, обещал никого не трогать. Но эти чешские коммунисты оказались такими же упрямыми, как и русские и польские: они требовали полной капитуляции.
В атаках обычно в первой цепи шел Бурлак, а в последней Гайворон. Но доктора не было в живых. Бурлак мне сказал: «Ты займешь его место: стреляй в каждого, кто струсит…»
Бурлак поднял остатки сотни в атаку. Это было самоубийство.
Вы знаете, в такие минуты все запоминается очень остро: у меня и сейчас стоит перед глазами солнце — оно только-только поднялось, круглое, добродушное, веселое. Оно мне показалось почему-то фиолетовым и глупым.
Чехи долго не стреляли, наверное, надеялись, что мы одумаемся. А потом один из наших решил бежать. Я его срезала очередью. Бурлак крикнул: «Так его…» И тогда заработали пулеметы. Они все легли там. Бурлак, раненный, отбивался гранатами, и его очередью прошило. Я чудом ушла вместе с проводником-глинковцем.
У меня были хорошие документы, будто я сидела в немецком лагере. Вернулась в Польшу, предъявила их…
Долго молчали. Потом Северин мрачно пробормотал:
— Интересная получается ситуация. Значит, били вас и украинские, и польские, и чешские коммунисты…
Оксана обмяла подругу, ласково провела рукой по русой косе.
— А дальше? Что дальше было?
— Работа, — неопределенно пожала плечами Ива. — Но это уже не только моя тайна…
Снова выпили за здоровье тех, кто сражается. И Ива села за пианино, но играть не стала, задумалась.
Хмель ударил «боевику» в голову. Северин все порывался рассказать, как однажды они громили село, поддерживавшее партизан, и как здорово горели хаты.
