Собиратель костей - Дашков Андрей Георгиевич (книги без сокращений .TXT) 📗
Лицо хозяина прорезала улыбка, похожая на рану. Теперь стало ясно, что его обычные штучки в данном случае бесполезны.
– Я не могу позволить тебе зайти ещё дальше, – сказал капитан с абсолютной убеждённостью, очевидно, имея в виду не только расстояние. Чувствовалось, что он хорошо подготовился к смерти.
– Тогда попробуй остановить меня, – проговорил Габриэль.
Стволы карабинов уже были направлены на него, однако он не шелохнулся. Солдаты для него не существовали. Возникла гнетущая пауза, на протяжении которой я ощущал нараставшую резь в низу живота…
– Прошу тебя, отступись! – неожиданно мягко попросил капитан. Я поразился тому, что в голосе этого сурового человека прозвучали почти умоляющие нотки. И просил-то ведь он не за себя – ему уже ничто не могло помочь!
– Поздно, – с издёвкой сказал Габриэль.
– Ещё нет. Братья помогут тебе. Ты знаешь, что для этого нужно…
– Прочь с дороги, раб! – рявкнул Габриэль.
Я никогда не видел хозяина таким страшным. В его физиономии и раньше было нечто жутковатое, но сейчас она превратилось в маску разъярённого демона. С ближайшего дерева снялась воронья стая и поднималась вверх с шумом, похожим на аплодисменты. Отдельные птицы были словно клочья рваной чёрной бумаги, подхваченные и уносимые ветром.
(Это мне что-то напоминало. Чьи-то жалкие попытки расторгнуть сделку. Бумага, пепел, сожжённый договор…)
Капитан пожал плечами, видимо, сожалея о том, что исчерпал разумные доводы. При этом он мало изменился в лице. На него легла только серая тень сожаления. О чем же он сожалел? Или о ком? Мои догадки казались примитивными, но и от них хотелось завыть.
Капитан спокойно застегнул пуговицы мундира. Он был из тех людей, которые бреются перед казнью или безнадёжным, заведомо проигранным боем.
Солдаты замерли в неподвижности, как истуканы. Ни я, ни они не принимали участия в разыгрываемом представлении. Отчего-то я был уверен, что ни один из них не сумеет выстрелить. Во всяком случае, я не мог шевельнуться. Меня сдавливал со всех сторон незримый панцирь, а дыхание становилось затруднённым. При этом я сохранял неизменную позу, словно моё тело было погружено в застывающий цементный раствор.
Пожалуй, даже влияние Господина Исповедника было менее кошмарным – тот стремился превратить меня в примитивное и довольное жизнью существо, а физическая боль, которой сопровождались его «уроки», никогда не казалась мне предсмертной, невыносимой…
Потом мои муки закончились. Цемент был взломан. Душа моя выпорхнула, словно бабочка из куколки, а тело вывалилось из панциря, как цыплёнок из расколовшегося яйца. Я обнаружил, что просто дышать без затруднения – это великолепно. Мир был бы намного лучше, если бы каждую секунду мы могли выздоравливать или воскресать. Так вот и я, освободившись из удушливого плена, оценил обнажённую прелесть жизни, однако счастливое состояние продолжалось недолго.
В руке Габриэля появилась пушка. Бах, бах, бах, бах, бах, бах – чёрное дело было завершено быстро. И ещё один тяжкий грех был внесён в Книгу Смерти.
Капитан не успел даже выхватить револьвер. И умер он раньше, чем ударился спиной о землю. После мгновенной вспышки боли. Без мучений… Его глаза уставились в низкое небо и наполнились льющимся сверху дармовым светом вечности.
Все шесть выстрелов Габриэля были точными. Он спрятал пушку и подошёл к трупу капитана. Затем достал нож, нагнулся и выковырял у того из груди чакланскую звезду.
Не думаю, что он собирал боевые трофеи на манер дикаря, носящего клыки или когти убитых зверей. Вместо тёмных предрассудков у него в изобилии водились тёмные намерения.
– Он остался должен, – произнёс Габриэль, выпрямившись.
Такова была непонятная мне эпитафия, зачитанная над трупом Миротворца, неупокоенного в могиле. А кости капитана, по-видимому, ни черта не стоили.
– Неплохо начинается дальняя дорога. Правда, Санчо? – спросил хозяин с хитрой усмешкой.
Я сглотнул слюну и кивнул. Если раньше у меня и были небольшие сомнения в его сверхъестественных возможностях, то теперь они развеялись окончательно. Мне выпало сопровождать Чёрного Ангела, хоть и был он одет преимущественно в красное и лиловое. От осознания этого простого факта пробирала дрожь и захватывало дух, как при падении в безвидную глубину колодца. И что ожидало там – лёд Коцита, мгновенная смерть или легендарный рай Внутренней Земли?..
Мы сели в карету и двинулись дальше. Солнце поднималось выше, пробивалось сквозь облака; день расцветал. Мы ползли по корявой поверхности слишком маленького шарика, а слепая душа моя блуждала во мраке, где слышны были только оглушительные вопли демонов-искусителей, жалобы невинно убиенных и тихий, почти неразличимый шёпот Бога, зачем-то давшего дьяволу напрокат свои любимые игрушки…
8
Экипаж выехал за пределы города. Когда остались позади последние лачуги, я ощутил лёгкий холодок в груди – первый симптом агорафобии, болезни, которой в наше время страдают многие, особенно те, кто вырос среди виртуальных ландшафтов. Вроде и погода выдалась неплохая, и открывшийся простор мог вселить надежду на лучшее, но я чувствовал себя черепахой без панциря. Беззащитность, уязвимость, слишком медленное движение… Отдалённый лай гончих смерти… Ощущение неотвратимой угрозы – будто Сияющий Зверь охотился за мной. Где? Не знаю. В моем подсознании. В другом измерении. Может быть, там, куда я ещё не добрался… В Дамаске…
Чтобы не поддаться приближающемуся кошмару, я сосредоточился на ориентирах, которые указал мне пьяница в «Титанике». «Зелёная линия», проложенная на гигантских железобетонных опорах, тянулась параллельно дороге в нескольких сотнях метров справа. Сама же дорога становилась все хуже и хуже, и вскоре кучеру пришлось пустить лошадей шагом, чтобы не испытывать на прочность рессорную подвеску (да и кости внутри раки тарахтели слишком уж громко). Зато у меня появилась возможность разглядеть все как следует, чем я и занялся с жадным интересом крысы, безвылазно просидевшей в норе более семи лет…
Опоры были сплошь размалёваны прекрасными образцами граффити – целая галерея позднего урбан-искусства под открытым небом, и к тому же неплохо сохранившаяся, чего не скажешь о самом рельсовом пути. В одном месте торчал сгоревший вагон; в другом рельсы выгибались двойной аркой, напоминая задравшуюся заячью губу. С чего бы так? На моей памяти в этой местности не было сколь-нибудь заметных землетрясений.
Кое-где виднелись хижины аборигенов, умело выстроенные из листового металла, прутьев арматуры и всевозможного хлама. Их обитателей не было видно, хотя я мог побиться об заклад, что проезд экипажа по этой дороге – редчайшее событие. Вероятно, за нами наблюдали скрытно. Насчёт того, надо ли опасаться засады, я не имел ни малейшего понятия. Когда-то я ощущал чужой взгляд затылком и кожей спины, но моя шкура давно огрубела. Имея такого спутника, как Габриэль, можно было никого не бояться. По крайней мере на этом свете.
Не удержавшись от искушения разок взглянуть на Боунсвилль со стороны, я высунулся из окна. Я не испытывал ни малейших сожалений или (боже упаси!) тоски. Ничего хорошего не случилось со мною здесь. Мне казалось, что я отмотал достаточно долгий срок в изгнании, чтобы оценить свободу, но даже на «волчью яму» иногда смотришь с интересом. А бывает, что и тюремщику шепчут последнее «прощай» – просто потому, что больше некому.
Я хотел бы когда-нибудь вернуться – но в другой шкуре и лишь затем, чтобы разрушить проклятый город до основания, сровнять его с землёй и навеки похоронить саму память о нем…
– Уходя, не оглядывайся, – бросил Габриэль, неверно истолковав мой взгляд. Его презрение невыносимо. Однако не исключено, что он был прав: покуда я вспоминаю о чем-либо, я не отбросил это совсем. Даже если речь идёт об эфемерном чувстве, отравляющем начало нового странствия.
Поэтому – к черту Боунсвилль! Я только опасался, что монастырь «Такома» окажется ещё более тоскливым слепком с города, его выхолощенным и ханжески приукрашенным братцем-недоноском. Вернее, набожной сестричкой… Роль, которую мне предстояло сыграть, была мне по душе. Я мысленно репетировал, упиваясь открывающимися возможностями. По правде говоря, мне не терпелось напялить мундир Исповедника; должно быть, авантюризм – болезнь заразная. Вот уж действительно будет хохма, если доведётся исповедовать монашек!
