Восточный конвой - Михайлов Владимир Дмитриевич (книги серии онлайн .TXT) 📗
Двигался он по направлению к центру города. Надо было добраться до мест, где технетов на улицах больше: в толпе легче исчезнуть, а другого укрытия у него сейчас не было. Он не очень понимал, откуда берется на центральных улицах такое множество технетов – в часы, официально называвшиеся Временем Реализации Смысла, они должны были находиться при своем деле – и тем не менее, тут весь день колыхалась толпа. Однако что он вообще успел узнать о здешней жизни? Самые азы, да и то не все. Так что спешить с выводами не следовало.
Он спокойно, загнав тревогу глубоко в подсознание, шагал, не нагоняя впереди идущих и не отставая от них. Глаза – строго вперед, голова гордо поднята: ты горд уже тем, что являешься технетом, независимо от того, какое место занимаешь в технетском обществе. А в процессе перемещения тебя интересуют только две вещи: пункт, из которого ты вышел, и тот, куда должен прибыть в назначенное время. Все остальное – не твое дело. Поэтому даже простое человеческое любопытство удовлетворять приходилось украдкой, скашивая глаза в стороны или вверх до последнего предела, до боли.
Тем не менее, он успевал увидеть многое – и увиденное заставляло думать больше и быстрее – настолько оно порой оказывалось неожиданным.
То был тот самый город, в котором он прожил десятки лет – и совершенно другой в то же время, до боли знакомый – и до боли чужой. Не так, как бывает знакомым и одновременно чужим встреченный через десятилетия человек, в лице которого знакомые черты не сразу угадываются за резкой ретушью возраста; но, скажем, скорее так, как узнаешь – и все же не узнаешь человека, с которым вместе носил солдатскую форму, стиравшую социальные различия, а потом вдруг увидел его в штатском, после дембеля, – и понял вдруг, что вы совсем из разных этажей жизни, и равенство ваше перед законом и сержантом было хрупким, а скорее – его и вовсе не было, оно лишь мерещилось. Так и с этим городом оказалось. Он как бы переоделся в то, что ему более пристало – и стал высокомерным и чужим, и не для одного лишь Милова (что было бы вполне естественным), но и для всего того технетства, что дефилировало сейчас по улицам, ничего не выражающим взглядом проскальзывая по неожиданно богатым витринам, по шуршавшим мимо автомобилям – американским, немецким, японским, французским, итальянским (кто в них разъезжает, интересно? – мельком подумалось ему), по фигурам полицейских на перекрестках (они назывались здесь регсами, Регулировочной службой, это Милов уже успел узнать, как и немало других полезных вещей). Словом, город похож был на любую другую столицу маленького государства, населенного людьми; только на улицах – и в магазинах, и в автомобилях – были не люди. Милов впервые по-настоящему не то что понял это (понимал он и раньше – теоретически), но почувствовал кожей и всем нутром, как чувствуешь, выйдя на улицу, что стоит мороз – хотя ты узнал это раньше, поглядев на градусник за окном; понял – и отчего-то ему на миг стало страшно.
Он успел уже, в этих впечатлениях и размышлениях, дойти до центра, и сейчас все тем же размеренным шагом миновал Центральный фонтан, который в городе всегда называли просто Фонтаном, хотя был он далеко не единственным. Неожиданно вспомнилось, как давным-давно, в прошлой жизни (которой, быть может, на самом деле и не было вовсе?) он назначил милой девушке из своей школы свидание вот у этого самого фонтана – и забегался по городу, забыл и не пришел, а потом спохватился и кинулся к ней домой, долго скребся под дверью, слыша, что она дома, – но она не отворила; много всяких воспоминаний можно было бы сейчас вызвать из небытия, но этого совершенно не нужно было делать, напротив – следовало забыть о мысли, что этот город когда-то был твоим, а помнить, что нынче он чужой, враждебный, угрожающий, и всё, что ты знаешь о нем, есть всего лишь оперативная информация, нужная по делу, и только так можно ею пользоваться.
Информации же вокруг имелось в избытке. Можно было просто-таки купаться в ней, есть ее, пить, поглощать гектолитрами.
Судя по множеству изречений и транспарантов, в изобилии украшавших улицы, все технеты были равны, поскольку были произведены на свет одним и тем же образом, не имели ни родителей, ни детей, и общим родителем, от которого все они наследовали одно и то же, считалось государство, не знавшее любимых или нелюбимых сыновей и дочерей – все были одинаковы. И им самим, каждому технету, наследовало тоже государство, они ничего не копили, потому что в конечном итоге всё возвращалось к истоку, причине и обладателю всего – к Технеции. Это была, безусловно, очень ценная информация, потому что психология жителей любой страны основывается прежде всего на их отношении к собственности; у технетов же должно было иметься что-то вроде психологии; пусть они были всего лишь подобием людей – значит, хотя бы подобие психологии тоже существовало. И проявлялось наверняка и в этих самых лозунгах – хотя, как прекрасно знал Милов, содержание официальных формулировок нередко не только не соответствует истинным мыслям населения, но прямо противоречит им. И все-таки в любом случае начинать следовало с официального, чтобы потом либо принимать его как истину, либо же использовать от противного. То, что он видел на улицах, не очень вязалось с идеей равенства и ненакопительства. Конечно, не для такого анализа был он сюда заслан, но и эту информацию никак нельзя было назвать излишней.
Черным по белому, лозунги всё тянулись по сторонам, однообразные, располагавшиеся сериями; прочитав одну такую серию, можно было не тратить времени на остальные. Были они просты и рассчитаны на легкое запоминание, не заставляли думать, но утверждали непреложные истины. «Мы пришли на смену людям. Люди владели Землей сто тысяч лет, у нас впереди – миллион». «Людское – устарело. Несите в мир новое. Все новое – технетское. Все технетское – новое». «Люди уходят. Долг технетов – помочь им уйти». «Гуманизм – недостаток рационального мышления. Технецизм есть рациональное мышление, реализованное на практике». «Технетов мало. Но Земля содрогается от их поступи». «Технет – высшее существо во Вселенной». В содержание надписей можно было не вдумываться, но звучали они приятно. «Счастье – это спокойствие и единообразие. Технеция – мир счастья». И так далее. Это было уж и совсем оптимистично.
Были, правда, и другие надписи – вернее, следы их: написанные черным или синим на стенах домов, надписи эти были тщательно замазаны, но местами проступали отдельные слова, а то и целые фразы. «Ассимилируемся среди…» «Мы подобны людям. Почему же нам не быть людьми?». «Вернем…» – дальше было неразличимо, может быть, слово было «Вернемся», теперь уже нельзя было угадать. Но, во всяком случае, существовало здесь, выходит, и другое направление мыслей – и не казалось невероятным, что именно с проявлением иных мнений были связаны следы беспорядков. Правда, пока нельзя было сказать, принадлежали оппозиционные идеи технетам, или, может быть, то были попытки уцелевших тут людей вернуть прошлое? «Ну, поживем – увидим… – думал Милов как-то отстраненно, словно все это его не касалось. – Не могу сказать, что мне здесь очень уж нравится, скорее наоборот; может быть, память мешает увидеть все это непредвзятым зрением – память о том, как здесь было когда-то, при людском правлении, хотя теперь, задним числом, понимаешь, что начала технецизма существовали уже и тогда, только носителями их в ту пору были люди, технетов просто еще не успели изобрести. Не нравится мне. Но ведь я – человек, таким родился и таким умру». Такие мысли приходили в голову Милову, пока он в общепринятом ритме продвигался по центру Текниса, бывшего Омниса.
Он дошел до ближайшего перекрестка. Дождавшись разрешающего сигнала, перешел на другую сторону улицы и двинулся в обратном направлении. В его распоряжении оставалось еще несколько минут, и это время он должен был провести так, чтобы не обратить на себя ничьего внимания. Технет среди технетов; таким он должен был представляться любому.
