Обладатель великой нелепости - Левандовский Борис (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗
Выходит, он бросил курить? Герман заглянул в мусорное ведро с саркастической ухмылкой. Эта ситуация напомнила ему то ли эпизод из какого-то старого фильма, то ли не менее старый анекдот, где приговоренному к смерти, которому предстояло через пять минут отправиться на эшафот – предлагалось бросить курить.
Затем, пока еще набиралась вода в ванной, Герману пришла мысль измерить температуру. Он отыскал термометр в старой пыльной аптечке, Бог знает с каких времен валявшейся в кухонной антресоли, и сунул подмышку. Герман вынул градусник ровно через пять минут. Он долго всматривался в шкалу, начав уже опасаться, что его зрение стало угасать. Однако скоро выяснилось, что мелкие деления он видит превосходно; просто серебристая полоска ртути… осталась на прежнем месте – на отметке 34,6.
Если первое открытие Германа позабавило, то второе – пожалуй, озадачило (Ха! Он все еще боится смерти? А может, он УЖЕ умер?). Герман на всякий случай попытался отыскать на руке пульс. Его не… так-то и легко удалось найти; он был слегка замедленным – ударов пятьдесят в минуту – но, если прижать палец в нужной точке, прослушивался довольно отчетливо.
«Ну конечно, а чего ты ожидал? Ты ведь дышишь, – зачем снабжать кровь кислородом, если сердце остановилось?»
Едва начав опускаться в ванну, Герман вдруг закричал. Казалось, кто-то, обладающий весьма специфическим чувством юмора, решил подшутить над любителями ночного душа и пустил по водопроводу кислоту. Герман буквально выпрыгнул из ванны, – кожа в местах соприкосновения с водой мгновенно стала пурпурно-красной, будто ее ошпарили кипятком, и сильно пекла, как при настоящем ожоге.
Чертыхаясь, Герман аккуратно промокнул полотенцем воспаленные участки, и, надев только трусы, вернулся в гостиную.
Он сел в кресло, тупо глядя мимо пространства, и… ему вдруг стало совершенно наплевать, на все: каким окажется результат теста на ВИЧ; как поступить в ситуации с непрошеными гостями, если кому-то неожиданно взбредет в голову нагрянуть к нему в дом; на вирус; на то, как он будет выглядеть в понедельник; и даже на то, доживет ли он вообще до вечера следующего дня – абсолютно на ВСЕ…
– Мне плевать… – сказал он в безмолвную комнату.
Он лежал в одноместной больничной палате. Рядом с его кроватью высился белый штатив капельницы; из перевернутой вверх дном бутылки с физраствором, зажатой в держателе штатива, тянулась длинная прозрачная трубка, соединенная через толстую иглу с веной в его руке. Ко дну бутылки поднимались веселые рои маленьких пузырьков. В палате горело две люстры в круглых матовых плафонах. У изголовья кровати стояла старая больничная тумбочка, окно занавешено длинными портьерами (судя по всему, был поздний вечер). В углу палаты стоял стул на металлических ножках с низкой жесткой спинкой, похожий на конторский. У противоположной стены – повернутое вбок инвалидное кресло.
Герман лежал на спине, чувствуя холодок в сгибе руки, куда была подсоединена капельница, и притупленную пульсирующую боль в правой нижней части живота.
– У вас лихорадка, – сказал врач, осматривая Германа. – Впрочем, иначе быть и не могло. – Он склонился над вспухшим разрезом шва внизу живота Германа.
Шов был не меньше двенадцати сантиметров в длину, стянутый поперечными стежками хирургических ниток, глубоко врезавшихся в воспаленную темно-лиловую кожу. В центре шва, где находилось сморщенное кровоточащее отверстие, торчал конец тонкой резиновой трубки, из которой, пульсируя в такт ударам сердца, лилась струйка мутного гноя.
– Мы едва успели вас спасти, – произнес врач, осматривая шов. – Но, боюсь, осложнений не избежать. Кажется, началось заражение.
Врач выглядел совсем как добрый доктор Айболит, нарисованный на обложке старой детской книжки: низенького роста, с круглым румяным лицом, лучиками морщинок вокруг глаз, которые появились от привычки часто улыбаться (либо приходить в ярость), в аккуратном ослепительно-белом халате. Рукава халата были немного длинноваты – из-под накрахмаленных манжет выглядывали розовые пухлые руки.
Когда врач наклонился над Германом, он заметил, что у того в кармане халата что-то перевалилось: что-то длинное, узкое вверху и расширяющееся к низу. Под таким углом обзора Герман мог увидеть только кончик узкой верхней части. Это имело металлический блеск. Маленький яркий зайчик сверкнул Герману в глаза, отразив свет люстры.
– Больно? – врач надавил пальцем на вспухший участок; в его голосе прозвучало скорее утверждение, чем вопрос.
Германа выгнуло дугой, но он сумел удержать стон внутри.
Он еще не успел до конца осознать, что с ним произошло, и как он здесь очутился; почему к его руке присоединена капельница, и что так сильно болит внизу живота.
едва успели вас спасти…
«Мне сделали операцию?»
Герману смутно припомнился аэропорт, пачка белых таблеток, купленная в аптечном киоске рядом с залом ожидания… Он успел принять их все (почти – последняя раскрошилась… это был анальгин, кажется), пока длилась задержка рейса. Ему вспомнилась толстуха в окружении своего выводка, сидевшая на расплющившемся чемодане рядом с входом в общественный туалет – вроде бы, он на нее свалился? – или… А потом был самолет, такси… его квартира… боль… жар… И, кажется, он сам вызвал «скорую». Дальше он не помнил. Интересно, кто их впустил? Или кому-то пришлось ломать дверь?
Он собирался спросить у врача, что с ним произошло, но внезапно передумал. Что-то его настораживало в этом маленьком докторе, похожем на Айболита.
Возможно, это аппендицит… да, скорее всего, именно так – аппендицит – он и сам догадался.
В палате было прохладно (почему он тут один? – возник мимолетный вопрос). К стене над креслом-каталкой был прилеплен пластырем большой глянцевый календарь – сидящий пятнистый дог в белой круглой шапочке на голове, с красным крестом в центре. Высунутый язык пса был одного цвета с крестом на шапочке; его глаза смотрели куда-то в сторону, однако Герману показалось, что дог время от времени поглядывает на него.
Он замерз, потому что одеяло было откинуто, а одежда – его любимый тонкий синий гольф и какая-то желтая байковая пижамная куртка (в которую его, видимо, обрядили уже в больнице) – задрана к верху под самые подмышки для осмотра.
– Будем принимать экстренные меры, – произнес врач.
В его голосе звучала озабоченность, но на другом уровне интонации (где-то в глубине, как урчание желудка во время разговора) просквозило нечто, от чего Герману стало еще холоднее, будто доктор сказал не «будем принимать экстренные меры», а «СЕЙЧАС МЫ ПЕРЕРЕЖЕМ ЕМУ ГЛОТКУ, КАК СВИНЬЕ, ТОЙ ЗДОРОВОЙ ОСТРОЙ ШТУКОЙ, ЧТО ЛЕЖИТ В ПРАВОМ КАРМАНЕ МОЕГО ХАЛАТА».
Он посмотрел на Германа:
– Как вы себя чувствуете?
ПРИГОТОВЬСЯ, СЫНОК, МЫ СКОРО НАЧНЕМ. НО МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ, ЧТОБЫ РАСТЯНУТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ, ПРАВДА?
Герману вдруг показалось, что он находится не в больничной палате, а в помещении, которое лишь приблизительно напоминает ее. Нет никакой больницы, никаких операционных, процедурных, и нет коридора за дверями в его «палате», длинного больничного коридора, по которому ходят люди в белых халатах и прогуливаются выздоравливающие больные. На самом деле ничего этого нет. Есть лишь это помещение, ставшее его казематом. Как маленький остров в ужасающей пустоте страшного серого мира, наполненного криками и стонами, населенного страшными обитателями, только внешне похожими на людей – добрыми Ай-Болитами – Добрыми Докторами и их помощниками. И если выглянуть в окно, отодвинув эти длинные тяжелые портьеры (которые, несомненно, предназначались для Германа, чтобы он не увидел лишнего), то можно было бы рассмотреть… Потому что это был мир врачей-мясников, вивисекторов.
Из дому его забрала не настоящая «скорая помощь» – те приехали чуть-чуть позже и уже никого не застали – это была Их машина. Машина Добрых Докторов. Они каким-то образом узнали о нем и поспешили за ним. Их «неотложка» опередила другую, настоящую, потому что появилась, как Летучий Голландец, прямо из сумрака под деревьями, стоявшими у дома Германа, и там же исчезла, уже вместе с ним. Они забрали его и никому неизвестным путем привезли сюда – в это ужасное место.
