Поводырь крокодила - Анчаров Михаил Леонидович (книги без регистрации полные версии txt) 📗
– Это у тебя от Наполеона. Это модно. Особенно когда п городе полно французов. Которых ты, впрочем, считаешь освободителями… – сказал худой. – Ты же посвятил Наполеону свою музыку, не правда ли?
– Да, л ему посвятил свою работу, – тихо сказал Бетховен. – Но я думал, что он бог… А он оказался жалким человеком и объявил себя императором! – закричал Бетховен и стукнул кулаком по столу. – На нем сиял венец свободы, а он позарился на королевские обноски со всей Европы! Он продал Великую революцию! Я порвал свое посвящение!
– Осторожно. Французы, – сказал худой. – Но говорите так громко. Вы достаточно известны.
Проходит щеголь, французский офицер, весь в перьях, молодой и сильный. Бетховен обернулся, погрозил ему кулаком и сказал громко, потому что он так привык:
– Если бы я был генералом и понимал и стратегии столько же, сколько в контрапункте, тогда бы я задал вам работу!
Все в страхе замерли, но француз пожал плечами и ушел.
– Ты безумец, Людвиг, – сказал худой.
– Прощай, – сказал Бетховен. – Я иду к князю Лихновскому. Если я достану денег, я зайду к тебе.
– Остришь, – растерянно сказал худой. – Незачем тебе приходить. У меня беспорядок. Десятилетняя девочка не хозяйка.
– Прекрасно. Вот я посмотрю, какая у тебя дочка, – сказал Бетховен и ушел из трактира.
Бетховен пришел к князю Лихновскому и отказался играть, потому что в гостях были красивые и вежливые французские офицеры.
– Между живущими ныне композиторами, как ясно всякому непредубежденному музыканту, единственный, кто занимает столь же выдающееся положение, как покойный Гайдн, является Бетховен, – скрипуче сказал граф Оперсдорф, человек во фраке. – Он соединяет оригинальный гений и в высшей степени изобретательную фантазию… Его сочинения, подобно сочинениям его знаменитого предшественника. слушаются вновь и вновь и каждый раз обещают новое удовольствие.
Но Бетховен не расслышал этого, и все обиделись, кроме французских офицеров, которые ничего не поняли, но они повскакали, когда Бетховен, уходя, задел тумбочку с бюстом императора. Император был фарфоровый, очень красивый, с позолоченным венком на лбу, и чувствовалось, что хотя его делали наскоро, но умелой рукой. И несмотря на то, что он разбился очень громко, черепки его ничем не отличались от того, как если бы разбился сервиз. Впрочем, и этого Бетховен не услышал, потому что все последнее время, когда он волновался, он слышал только музыку.
Потом много говорили, как он, увидев французов у князя, швырнул на пол статую императора и ушел, не оборачиваясь, от застывших в ужасе гостей но теперь мы знаем, что это не так. По дороге домой он вспомнил, что шел к князю за деньгами, и хотел вернуться, но постеснялся, так как всегда в отличие от князя получал деньги только за работу, а ведь он отказался играть на рояле, не правда ли?
КРАК! – СКАЗАЛА КОРОБКА.
– Почему вы передавали нам истории именно этих людей?
– Потому что я люблю этих, – сказал приезжий. – Кто-нибудь подумает о других… Эпоха Возрождения в Европе началась со «Слова о полку Игореве». Вот я с него и начал.
– Ну хорошо, – сказал ученый. – Допустим, мы поверили, что искусство – способ жить, что эволюция мозга – это эволюция общественных связей, и в бессознательное влияние друг на друга поверили… Но остается главный вопрос: как вызвать вдохновение, как сделать, чтобы оно не было редким гостем, как разомкнуть сознание, чтобы оно фокусировало идеи, носящиеся в воздухе?
– Ладно… есть одна отмычка, – сказал приезжий. – Поверили в остальное – поверите и в это…
Горький когда-то говорил: «Товарищ, знай и верь, что ты. – самый необходимый человек на земле» и еще: «Какая еще есть радость, кроме любования талантом человека?»… А почему их меньше, талантов, чем хотелось бы? Каждому человеку есть что сказать, но большинство вроде бы как заикается. Неталантливость – это душевное заикание, его надо лечить… А лучший способ – это излечение радостью. Кто радуется, тот не боится… Каждый может припомнить о себе, когда он не был заикой, а когда был…
Удивительно умел этот человек говорить невпопад. Вот и теперь.
– Да… – угрюмо и не сразу сказал ученый. – Припоминаю… Все обнажилось… Можете представить себе такое… Шел по улице тихий молодой человек, служащий… Я тогда был совсем тихий. В школе я был отличником и хотел таким остаться в науке… Мир я перестраивать не собирался, и меня вполне устраивала роль шестеренки отличного качества, которую не так-то просто заменить… Одним словом, я вам честную работу, а вы меня оставляете в покос и хорошо смазываете… Ну вот… А был тогда в городе международный фестиваль молодежи, и я этого не учел.
– Не надо больше пить, – сказала Валентина Николаевна.
– Пустяки, – сказал ученый. – Я же не о себе рассказываю, а о том молодом человеке. Теперь я совсем другой.
Он выпил рюмку, поперхнулся и закашлялся, даже слезы выступили. И повеселел.
– Иду по улице, и вдруг музыка, вдруг яркость, вдруг гитары бьют шальной, неслыханный ритм… Вдруг женщина, смуглая и прекрасная, выбрала меня из толпы, и отказаться нельзя, все смеются, хлопают – начинает танцевать и улыбается мне в глаза… то совсем близко, то отходит на длину вытянутой руки… Гитары рокочут… И вдруг стоп, танец кончился. Она стоит совсем близко. Дышит.
Ах, танец, танец, что ты с людьми делаешь. Ах, танец, немой разговор.
– Подождите, – сказала Валентина Николаевна.
– Не перебивайте, – сказал ученый. – А то не решусь досказать. Вот и подумал молодой человек – может быть такое, чтобы сразу, без оглядки, на всю жизнь? И чтобы жизнь была такая, как встреча на улице.
– Может, – сказал приезжий.
Нет, – сказал ученый. – Завтра она будет другая, эта женщина. Неоткуда взяться такой, чтобы понимала с первого вздоха и жила, как в танце. Разойдутся утром люди, и останутся на асфальте бумажный мусор, а на проводах фестивальные плакаты. Вот как думал тот молодой человек. Потому что, видимо, танец – это всегда вызов. А я этот вызов не принял и струсил.
– Я тоже, – сказала Валентина Николаевна.
– Я вас сразу узнал, – сказал ученый. – Только волосы у вас теперь светлые. Крашеные?
– Нет. Тогда были крашеные. Это была моя перовая роль. Не хотела парика, выкрасилась в темный цвет. Я играла гречанку в фильме этого клоуна. Он сочинил фантастическую повесть про гречанку. Называлась «Голубая жилка Афродиты»… Я была тогда археологом… Я была тогда влюблена в этого дурака…
– Потом из этой истории сделали фильм, – сказал приезжий. – И на роль гречанки взяли Валю. У нее на физиономии было написано, что она может сыграть эту роль. Впрочем это была ошибка.
– Да, – сказала Валя. – Впрочем, это была ошибка. Я сыграла эту роль. Был большой успех… Почему я с вами веду такие разговоры? Переменим пластинку.
– Сейчас, – сказал ученый и тронул какую-то ручку с края стола. – Ультразвуковая музыка, – извиняясь, сказал он. – Для настроения. За порогом слышимости.
– Я бы вас поубивала обоих, – сказала актриса. – Вы с нами как с кроликами, честное слово. Что-то мне весело становится – это опять пластинка?
Ученый кивнул. Актриса закрыла лицо руками. Приезжий наклонился и рывком отломал ручку у края стола. Блеснула искра. Столик зажужжал и затих.
– Ну вот, – сказал приезжий. – Поговорим в натуральном виде.
– После этого я играла только всякое «кушать подано», – сказала актриса. – Потому что умела только подражать кому-нибудь, и все мое искусство зависело от прототипов… а, как на грех, никто из женщин не поразил больше моего воображения… Потом за роль Офелии мне дали звание. Но это звание дали Шекспиру, а не мне – это-то уж я понимала… Актрисы из меня не вышло… Во мне не оказалось ничего своего… Любовь была книжная, роли или натурные слепки, или автор классик… ничего своего…
– Врешь! – сказал приезжий и стукнул кулаком. – Врешь!
– Правду говорю, – сказала актриса с тоской. – Скрываться бесполезно… Ты сам этого хотел… Мне все равно…
