Изгнание владыки - Адамов Григорий Борисович (список книг .txt) 📗
– Я протестую против этого незаконного задержания…
Майор тем же спокойным, ровным тоном ответил:
– Ответственность перед законом за это задержание мне известна. Итак, прошу назвать вашу фамилию, имя, отчество.
Короткое молчание, потом Курилин кашлянул и поднял воспаленные глаза:
– Вам известно…
– Все-таки?
– Курилин… Степан Матвеевич.
– А раньше?
Курилин злобно сверкнул глазами, помолчал, потом крикнул:
– Да что вы комедию ломаете! Не знаете?
– Все-таки?
– Коновалов… Коновалов Георгий Николаевич, если это вам доставляет удовольствие!
– Это все? – спокойно и настойчиво продолжал майор. – Других фамилий не было?
– Н-нет… – ответил Курилин, бросив быстрый подозрительный взгляд на майора.
– Ваша национальность?
– Русский.
– Ваше подданство?
Молчание. Потом медленный отпет:
– Советского Союза…
Из дальнейших ответов Курилин а выходило, что он уроженец города Саратова, инженер-электрик по образованию, работал в разных городах Советского Союза, что ему сорок пять лет, что прибыл он сюда на «Полтаве», куда перешел с «Чапаева» после его гибели. К взрыву на «Чапаеве» он никакого отношения не имеет, и то, что взрыв произошел именно в трюме, где он работал, вероятно объясняется тем, что в трюме находились взрывчатые вещества, о которых он, Курилин, ничего не знал и которые могли взорваться от самовозгорания. Причины взрыва поселка он тоже не знает, но, направляясь на дно океана для работы по уборке грузов, услыхал страшный грохот и в страхе, потеряв голову, старался уйти подальше от места катастрофы. От майора же и Ивана Павловича он пытался скрыться, сам не зная почему – вероятно, все в том же страхе, будучи почти без памяти… Он вообще человек нервный и подвержен припадкам… О лагере иностранцев? О самолете на льду? Нет, об этом он ничего не знает… Что касается перемены фамилии, вместо Коновалова – Курилин, то документы на имя Курилина он нашел на палубе «Чапаева» в момент его гибели. Их, вероятно, обронили в панике, и он с радостью взял их себе. Зачем это ему нужно было? Это объясняется тяжелой личной историей, тяжелыми личными переживаниями. Он хотел покончить со старым, забыть о нем, постараться, чтобы и другие о нем забыли, и зажить новой жизнью в Арктике, участвуя в великом строительстве. Почему? Неприятно вспоминать… Но если это необходимо… что же, он может сказать, что недавно от него ушла горячо любимая женщина, и он сам в этом виноват: ему показалось, что она полюбила его старого друга, и в припадке ревности он чуть не убил ее и его. Вот… Ее имя?.. Жаль, конечно… Не хотелось бы вмешивать любимого человека, тем более женщину, в эту неприятную историю… Но, видно, ничего не поделаешь: ее зовут Антонина Васильевна Лебедева. Она живет в Ростове-на-Дону, на Средней улице, дом № 87.
Голос Курилина, по мере того как он давал показания, делался все тверже, спокойнее, даже предупредительней, Под конец в нем уже звучали, правда сдержанно, нотки чуть интимной откровенности. Он свободно держал себя, откинулся на спинку кресла, перебросил ногу на ногу.
Майор с любопытством присматривался к Курилину и к перемене, происшедшей с ним. Все ожесточение, все волчьи повадки, которыми так злобно бравировал Курилин в начале допроса, исчезли. Перед майором сидел вежливый, доверчивый человек, которому нечего скрывать, жертва недоразумения.
«Зачем этот поток лжи? – думал майор. – Ведь отлично знает, что все будет проверено. Время хочет выгадать. Пока приедем, пока проверим… Так, так…»
Майор почувствовал, что наступил момент для удара.
– Назовите, пожалуйста, места, где вы работали последние пять лет.
– Их немного, Дмитрий Александрович…
– С вами говорит не Дмитрий Александрович, а майор государственной безопасности…
– Простите, майор, – поспешно и как бы смущенно поправился Курилин. – За последние пять лет я работал в Казани на генераторном заводе, потом… в этом… в Воронеже на электромашиностроительном и, наконец, до последнего времени – в Ростове-на-Дону на аккумуляторном.
– Приходилось разъезжать по Советскому Союзу в эти годы?
– Нет… немного… Бывал в Москве, в Ленинграде, в Риге, в Энгельсе… больше нигде.
– А в этом году?
– Нет. Вот только недавно в Москве, проездом в Архангельск…
– В Вишневске или в его районе не бывали?
– В Вишневске? – По лицу Курилина пробежала тень, глаза с испугом метнулись в сторону майора и скрылись под веками. – Нет, в Вишневске никогда не был.
– Может быть, если не в самом городе, то в его районе?
– Нет… и в районе не был…
– Где вы были в августе этого года?
Восковая бледность медленно разливалась по лицу Курилина; тяжело дыша, он машинально провел рукой по несуществующим усам.
– В августе? – переспросил он чуть охрипшим голосом. – В августе я был там же… то есть в Ростове-на-Дону…
– Фамилия Кардан вам известна?
Курилин вздрогнул и поднял на майора глаза, в которых отразились растерянность и ужас. Губы его беззвучно шевелились, но так ничего и не произнесли.
– Ваша рана на бедре уже не беспокоит вас, гражданин Кардан?
Оцепенелое молчание было ответом майору.
– Не лучше ли прекратить эту комедию, гражданин Кардан? – продолжал майор. – Вы должны знать, что чистосердечное признание дает вам возможность надеяться на снисхождение суда. Расскажите откровенно, кто вы в действительности, откуда, зачем, в чье распоряжение прибыли в Советский Союз. Нам многое уже известно, но лучше будет, если вы сами все расскажете. У нас есть основание предполагать, что вы являетесь лишь простым орудием в чужих руках. И поэтому…
Майор внезапно оборвал фразу. Случилось нечто совершенно неожиданное. Курилин закрыл лицо руками и затрясся в глухих судорожных рыданиях. Зубы его стучали о стакан с водой, поданный майором, вода расплескивалась и заливала подбородок, руки, одежду…
– Все равно, – бормотал Курилин, – если вы уже знаете… Я – Коновалов… Я действительно Коновалов… Георгий Николаевич… Я все расскажу… Я – германский подданный… Я сын когда-то богатого русского помещика… Во время Октябрьской революции он убежал из России в Германию. Там я и родился незадолго до прихода фашистов к власти. Семья была разорена, она постепенно опустилась, стала жить в бедности… нищенствовать… И я тоже. Рассказы родителей, близких и других эмигрантов разжигали во мне злобу против Советского Союза… С молоком матери я впитал в себя ненависть к этой стране, где я мог бы жить счастливо и весело. И мы жили мечтой о возвращении… мечтой о мести… Я учился в немецкой, уже фашистской школе, но дома мы хранили русскую речь.
