Экстр - Зинделл Дэвид (читаем бесплатно книги полностью txt) 📗
Достанет ли у него гордости штурмовать божественные высоты, как это сделал Мэллори Рингесс?
Он все еще готов убивать всех потенциальных богов, сознавал Данло. Он мог бы убить меня прямо здесь и сейчас – ножом или отравленным дротиком. Вот только способен ли человек стать богом по-настоящему? Он понял внезапно, что его отец совершил когда-то то же самое путешествие, которое сегодня совершает он. Во всяком существе, будь то человек, снежный червь или бог, горит собственный свет. Каждый мужчина и каждая женщина – это звезда, и Мэллори Рингесс в бытность свою человеком горел стремлением постигнуть правду собственной души. Данло, приказывая себе смотреть на светоприношение и продолжать свой путь в неизведанное, в некотором смысле был не один. Отец, как звезда, следил за ним изнутри и ждал его, все время направляя его вглубь, к огненному центру вселенной.
Отец, отец.
Настал момент, когда Данло перестал понимать, куда он смотрит: на светящийся куб или на свет своего разума.
Он чувствовал, что падает – не как птица с поломанными крыльями, несущаяся навстречу твердому льду и определенному моменту времени, но бесконечно, все быстрее и быстрее, как легкий корабль, затягиваемый в черную дыру. Он ощущал это падение как тошноту и страшное ускорение мысли. Оно сопровождалось грандиозными искривлениями времени. Он видел, как ускоряется мерцание огней его мозга. С Архитектором, когда он преображается перед смертью, происходит то же самое – но Данло, почти что осязая программы своего мозга, чувствовал, что распадается на миллиарды световых волн, чья скорость возрастает бесконечно.
Он дробился и смотрел теперь на свой разум, как сквозь алмазные линзы, увеличивающие уже не в десять, а в десять тысяч раз. Волны его сознания, поначалу казавшиеся плавными, как извивы змеи, заострились, как зубы тигра. Чем пристальнее он смотрел, тем больше эти волны дробились на более мелкие – до бесконечности. Как красивы были они, эти волны, хрупкие, словно льдинки под горячим ветром!
Он мог удержать их только на мгновение – потом они ломались и исчезали в черной пустоте у него внутри. Он понял тогда, что он и есть эти световые волны, ничего более, – это он вибрирует, и сверкает, и уходит в слепящую черноту своей души.
Отец, отец, мне страшно.
Он помнил, как в свои десять лет заблудился на морском льду после охоты на тюленя. Когда стемнело, из мрака на него бросился белый медведь – зверь высился над сугробами, как гора. Он запросто мог бы убить Данло еще до того, как мальчик поднял копье, но он, как выяснилось, хотел только поиграть с ним. С медведем иногда такое случается. Он только напугал Данло и вовлек его в отчаянный танец выживания, а потом ушел. Данло до сих пор помнил свой испуг и удивление, помнил судорогу в животе и крик, который так и не успел сорваться с его губ. В тот момент он испытал самый сильный страх за свою жизнь, но ужас, который он испытывал сейчас, падая в себя самого, был бесконечно сильнее. Данло казалось, что на этот раз ему не уйти. Он чувствовал, что теряет контроль над своими мыслями; мыслительные всполохи проносились мимо него с останавливающей сердце скоростью.
Как будто его привязали к ракетным саням и вынудили смотреть, как мелькают в гладком льду под ним отражения звезд.
Отражения его ума ошеломляли своей внезапностью, как открытие огня человеком. Мелькали математические концепции, тревоги и чьи-то лица, мелькало его отношение к страху, мелькали идеи, контр-идеи и бесчисленные воспоминания. Многие мысли, как он заметил, являлись попарно. Не успевал он подумать, что жизнь его полна радости, как через бесконечно малый промежуток времени его пронзала молнией противоположная мысль. Утверждающие мысли вспыхивали попеременно с отрицающими; его потребность сказать “да” всему (даже этим странным противоречиям, сводящим его с ума) шла в паре с ужасом и огромным “нет” самому существованию. За одно мгновение у него могли сформироваться десять мыслей, которые вступали в противоречие, разбивались и перестраивались в новые. Одна мысль влекла за собой тысячу других, за каждой из которых следовала еще тысяча. Простейшая мысль, как ледяной кристаллик, попавший в переохлажденное облако, могла вызвать цепную реакцию: кристаллизовались миллиарды миллиардов других мыслей, и начиналась метель. Мыслям не было конца, и он не мог ни уследить за ними, ни удержать их, ни управлять ими, потому что они разлетались во все стороны, в бесконечность.
Я знаю что знаю что да это да а нет это нет и что не бывает да без нет нет нет но что да следует за нет как день за ночью и тьма за светом свет это да а нет только ничто откуда выходит “я” свет совет завет я знаю что скажу нет но нет я не должен я знаю нет нет нет.
Данло кружил в мыслешторме, бушующем в его мозгу, как талло в буране – только здесь вместо снеговых кристаллов мерцали и сливались волны сознания, все время перемещаясь, и танцуя, и создавая узоры, прекрасные и ужасные. Данло видел фиолетовые кольца и алые с золотом потоки, видел все цвета спектра и совершенно новые, еще невиданные. Совершенные, созерцая эти огни со своих мест, думали, должно быть, что Данло наконец-то постиг свои глубокие программы.
Но это означало бы отстранение и свободу воли, чего Данло как раз и не чувствовал больше. В некотором смысле он понимал сейчас себя как простейшее существо, полностью зависимое от триптаминовосеротониновых штормов, воспламеняющих его нейроны. Он сам был этим пламенем, и горел, и не мог помешать этому горению.
Он понял наконец страдание своего друга Ханумана ли Тоша, который тоже совершил путешествие в себя и вернулся, чтобы рассказать, какой ад ему открылся. Это была боль существования в чистом ее виде, боль материи, которая формируется, и рушится, и комбинируется, и разлагается, и дробится, и комбинируется снова без смысла и цели, до бесконечности, до конца времен. Это была боль богов, трагических существ, которые чувствуют себя отрезанными от этого потока атомов и фотонов, но тоже подвластны пламени, не поддающемуся до конца их контролю. Возможно, эта боль была даже болью Бога, глубокой и ужасной: ведь если Бог есть субстанция всего сущего, то его бесконечное тело непрерывно стареет и распадается – во всех мирах и в каждой космической пылинке, в бесконечности пространства и времени.
Бог – это пожирающее Бога вечное пламя, думал Данло.
Этому горению не будет конца. Данло знал это и ужасался вероятности того, что вечно будет гореть в собственном огне. Он ненавидел себя за этот страх и ненавидел свою же ненависть с такой силой, что покончил бы с собой, если бы мог приказать себе умереть. Но в этот момент он был только красным ревущим пламенем, у которого нет ни желаний, ни воли – есть только отчаяние. Его отчаяние было еще более абсолютным, чем у пилота, который вернулся со звезд и увидел, что его родной мир сожжен радиацией какой-то сверхновой. Оно превышало отчаяние бога, видящего, как целая галактика исчезает в черной дыре, созданной его врагом.
Сам Данло сейчас исчезал в себе, проваливаясь в темную глубину и пылающее холодное небытие своей души. Он чувствовал себя камнем, летящим в бездонный пруд. Он падал и падал, и все его существо состояло из этого бесконечного падения и бесконечного времени, из бесконечности, ожидающей внизу, из огня внутри огня, боли внутри боли, из тьмы, переходящей в еще более полную и черную тьму. За один удар сердца, за одно мгновение он проживал десять тысяч лет.
Чтобы жить, я умираю. Жить, жить – нет, нет, нет, нет.
Настал момент, когда он подумал, что долго не проживет. Да он и не хотел больше жить, если жизнь сводилась к этому бесконечному падению. Его мозг соединен нервами с каждой частью его организма – значит он может рассылать приказы всем своим мышцам и органам. Если он очень постарается, то найдет способ остановить свое сердце. Он почти что различал этот способ в черных туннелях отчаяния, пронизывающих его мозг, он почти что его видел. Где-то внутри него, как бриллиант в черном бархатном футляре, сверкал секрет жизни и смерти. Данло смотрел все глубже, страшась открыть этот футляр. Ключ был почти что у него в руках – он покачивался, как золотая раковина, на гребне его сознания. Данло прожил десять миллиардов лет с этим ужаснейшим из желаний. Он мог приказать себе умереть. Он мог это сделать почти так же легко, как задержать дыхание.
