А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.9 - Стругацкие Аркадий и Борис (полная версия книги .txt) 📗
Семь часов. Кто бы это мог быть? "Полковнику никто не звонит..." Оказалось - Тенгиз. Психократ. Он побаивался Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следовало держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит...
- Олгой-хорхой? Приветствую тебя.
- А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?
- Не дождешься, Олгоша. Он же - Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел?
- Сегодня видел. Отвратительное зрелище.
- Значит, ты в курсе?
- В курсе чего именно?
- В курсе его проблем.
- Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил.
- Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов...
- Кто это - "мы"?
- Драбанты. Деды. Все.
- А я здесь при чем?
- Не п...и, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня - Димка, завтра - ты.
- Это ты не... это самое... Ради меня вы уж никак не стали бы собираться.
- Уверяю тебя, стали бы.
- Да вы же все меня терпеть ненавидите!
- Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты - один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить...
Проще было не спорить. Проще было - соглашаться, а потом делать по-своему.
- Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что - пятница?
- Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.
- Я подумаю.
- И не п...ди!
- Постараюсь. А ты - живи. Если получится.
- Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! Тенгиз положил трубку на рычаг осторожно, словно она была тончайшего фарфора, и шумно выдохнул через нос.
- Жуткий тип, - сказал он.
- Придет? - спросила Ольга.
- Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что, может быть, и придет.
- А ты его разве не побаиваешься? - Она внимательно разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые после долгого перерыва.
- Есть немного.
- Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу.
- Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки.
- Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант?
- Он замечательно умеет ненавидеть.
- Значит, ваш сэнсей и ненависти учит тоже?
- Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота.
- Как-это-как-это?
- Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже - стена. Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи...
- Ну?
- И человек проходит.
- А как же ненависть?
- Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка.
- Сэнсей ошибается?
- Да. И не так уж редко. Он дал Гришке "Американскую трагедию", а Гришка вместо этого прочел "Путешествие на край ночи".
- Не понимаю.
- А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два.
- Ты можешь без крепких выражений?
- Вообще-то могу, но зачем?
- По просьбе трудящихся.
- Слушаюсь. Голос трудящихся - голос божий.
- Расскажи лучше про этого своего Олгой-хорхоя. Что это, кстати, значит - Олгой-хорхой?
- Олгой-хорхой в переводе с монгольского значит "страшный червяк". Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии - то ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом.
- А при чем здесь твой Гриша?
- Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать?
- Мне его жалко, - сказала Ольга.
- Вот тебе и на. Ты же его не видела никогда.
- Вот и расскажи.
- Он маленький, толстый, всегда небритый человечек с неподвижным взглядом. Очень неопрятный.
- С плохими зубами?
- Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы.
- И не улыбается никогда?
- По-моему, никогда. С чего это ему улыбаться? Он один как перст - ни родственников, ни друзей...
- Почему?
- Родственники все померли, а друзей он разогнал.
- Зачем?
- А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече всегда спрашивает: "Ты еще жив?". С изумлением.
- Не знаю. Наверное, неприятно. Но он же не всерьез это спрашивает?
- Откуда мне знать, может быть, и всерьез. Было время, он входил в компанию, но потом отошел. Просто перестал появляться. И звонить перестал. Сделался сам по себе. Сидит в своей каморке, как каракурт в норе, и читает чужие письма.
- Зачем?
- Хобби у него такое. Скупает старые семейные архивы. Бродит по свалкам, по разным помойкам, собирает старые письма. Как бомж. Если стоит дом, предназначенный к сносу, он тут как тут, наш Олгой-хорхой, с мешком и с фонариком... Спелеолог хренов.
- Ты его здорово не любишь, правда?
- А за что его любить? За то, что он всех нас ненавидит?
- Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь.
- Неправда. Меня просто тошнит иногда. А вот он - да - ненавидит.
- Откуда ты взял?
- А вот ты приходи ко мне завтра - посмотришь.
Ольга сделала гримасу.
- Нет.
- Что - нет?
- Не приду. Мне с вами не нравится.
- Почему, кстати? Давно хотел спросить.
- Сама не знаю. Мне с вами жутко. Или противно. Или жутко противно.
- Вот странно! Ведь это все нетривиальные люди. Что ни личность, то фигура.
- Ладно, Я не хочу об этом говорить. Расскажи еще лучше про своего Олгоя-Хорхоя.
- Он как раз из нас самый, наверное, серый. Совершенно не знаю, что еще о нем рассказывать.
- А кто у него родители?
- Они померли все. Мать - ему еще года не было. Отец - лет уж тридцать, наверное, как помер. Выдрал его однажды ремнем, дико, со злобой, за какую-то мелкую пакость, и сам же тут и отрубился. Сердце. Он у него был тоже нетривиальный человек - знаменитый архитектор, строил виллы для начальства, лауреат, академик, партайгенацвале. Пил по-черному всю жизнь. Человек могучих страстей и слабого здоровья. Любимое присловье у него было: "все на свете херня или залепуха"...
Он замолчал, сходил на кухню, извлек из холодильника банку джин-тоника, откупорил, хлебнул, а потом, спохватившись, спросил: "Хочешь?". Она нетерпеливо мотнула волосами и сказала:
- Рассказывай дальше.
- Да я не знаю ничего толком. Ну, остался он с мачехой. Ему, скажем, десять лет, а мачехе - двадцать. Судя по всему, была она неописуемая красавица и вполне законченная блядь... Извини, но из песни слова не выкинешь. Пережила своего архитектора на двадцать лет, пила по-черному, а под конец жизни еще и кололась. Жила одна в пяти комнатах, продала в конце концов все - все ковры, все хрустали, до последнего стула, оставила после себя голые стены и Гришанин закуток, где он ютился с какой-то старухой, с прислугой, она ему была что-то вроде Арины Родионовны... Да ну его к черту, лапа, иди ко мне.
- Не смей называть меня лапой!
- Что это вдруг?
- Потому что это твой Роберт придумал.
- Хорошо. Я буду тогда называть тебя ногой. Ножкой. Нога моей судьбы. Прощайте, друга, навсегда, страдать я боле не могу: судьбы рука сломала любви ногу...
- Господи, как я от тебя устала!.. Подвинься.
- М-м-м?
- Нет. Не хочу. Прекрати.
- Головка болит?
- Все болит. Я, между прочим, целый день стирала... Отстань.
- Вымрем!
- Ничего, не вымрем. Одна знаменитая ваша Мариша обеспечит воспроизводство, и с лихвой.
- Ну, не знаю. У Маришки трое. Или четверо? Не помню. Пусть даже четверо. У Эль-де-преза - двое. У Роберта - один. У Юрки-Полиграфа - ноль, и ничего не предвидится. У Димки - ноль...
- Зато у Андрей Юрьевича!..
- Да, это верно. Но они у него все незаконные.
- А какая разница?
- Никакой. М-м?..
- Отстань, я тебя прошу. Лучше посуду помой.
- Ей-богу, вымрем! Вот увидишь, нога души моей!..
