Гадкие лебеди - Стругацкие Аркадий и Борис (мир книг TXT) 📗
– То что ты говоришь, – объявил Виктор, – до такой степени неправильно, что я даже не обижаюсь. Но ты продолжай, у тебя очень интересно меняется лицо, когда ты говоришь. Он закурил и передал ей сигарету. – Продолжай.
– Медузы, – сказала она горько. – Скользкие глупые медузы. Копаются, ползают, стреляют, сами не знают, чего хотят, ничего не умеют, ничего по-настоящему не любят… как черви в сортире.
– Это неприлично, – сказал Виктор. – Образ, несомненно выпуклый, но решительно не аппетитный. И вообще все это банальности. Диана, милая моя, ты не мыслитель. В прошлом веке в провинции это еще как-то звучало бы… общество, по крайней мере, было бы сладко шокировано, и бледные юноши с горящими глазами таскались бы за тобой по пятам. Но сегодня это уже очевидности. Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать – вот вопрос. Да и то признаться, уже навяз в зубах.
– А что делают с медузами?
– Кто? Медузы?
– Мы.
– Насколько я знаю-ничего. Консервы из них, кажется, делают.
– Ну и ладно, – сказала Диана. – Ты что-нибудь заработал за это время?
– А как же! Я написал страшно трогательное письмо другу Роц-Тусову. Если после этого письма он не устроит Ирму в пансионат, значит, я никуда не годен.
– И это все?
– Да, – сказал Виктор. – Все остальное я выбросил.
– Господи! – сказала Диана. – А я то за тобой ухаживала, старалась не мешать, отгоняла Росшепера…
– Купала меня в ванне, – напомнил Виктор.
– Купала тебя в ванне, поила тебя кофе…
– Погоди, – сказал Виктор. – Но ведь я тоже купал тебя в ванне…
– Все равно.
– Как это-все равно? Ты думаешь, легко работать, выкупав тебя в ванне? Я сделал шесть вариантов описания этого процесса, и все они никуда не годятся.
– Дай почитать.
– Только для мужчин, – сказал Виктор. – Кроме того, я их выбросил, разве я тебе не сказал? И вообще, там было так мало патриотизма и национального самосознания, что все равно никому нельзя было бы показать.
– Скажи, а ты как – сначала напишешь, а потом уже вставляешь национальное самосознание?
– Нет, – сказал Виктор. – Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи господина Президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать – не тошнить, а уже рвать, – я принимаюсь за дело… Давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, что мы будем делать завтра.
– Завтра у тебя встреча с гимназистами.
– Это быстро. А потом?
Диана не ответила. Она смотрела мимо. Виктор обернулся… К ним подходил мокрец во всей своей красе: черный, мокрый, с повязкой на лице.
– Здравствуйте, – сказал он Диане. – Голем еще не вернулся?
Виктор поразился, какое лицо сделалось у Дианы. Как на картине. Даже не на картине – на иконе. Странная неподвижность. Черт, и ты недоумеваешь, то ли это замысел мастера, то ли бессилие ремесленника. Она не ответила. Она молчала, и мокрец тоже молча смотрел на нее, и никакой неловкости не было в этом молчании – они были вместе, а Виктор и все прочие отдельно. Виктору это очень н понравилось.
– Голем, наверное, сейчас придет, – сказал он громко.
– Да, – сказала Диана. – Присядьте, подождите.
У нее был обычный голос, и она улыбалась мокрецу обычной равнодушной улыбкой. Все было как обычно – Виктор был с Дианой, а мокрец и все прочие были отдельно.
– Прошу! – весело сказал Виктор, указывая на кресло доктора Р.Квадриги.
Мокрец сел, положив на колени руки в черных перчатках. Виктор налил ему коньяку. Мокрец привычно-небрежным жестом взял рюмку, покачал, как будто взвешивая, и снова поставил на стол.
– Я надеюсь, вы не забыли? – сказал он Диане.
– Да, – сказала Диана. – Да. Сейчас принесу. Виктор, дай мне ключ от номера, я сейчас приду.
Она взяла ключ и быстро пошла к выходу. Виктор закурил. Что с тобой, приятель? – сказал он себе. Что-то тебе слишком многое мерещится в последнее время. Нежный ты стал, чувствительный какой-то. Ревнивый. А зря, тебя это совершенно не касается – все эти бывшие мужья, все эти странные знакомства… Диана – это Диана, а ты – это ты. Росшепер – импотент. Импотент. Вот и будет с тебя… Он знал, что все это не так просто, что он уже проглотил какую-то траву, но он сказал себе: хватит, и сегодня – сейчас, пока – ему удалось убедить себя, что действительно хватит.
Мокрец сидел напротив, неподвижный и страшный, как чучело. От него пахло сыростью, и еще чем-то, какой-то медициной. Мог ли я подумать, что когда-нибудь буду сидеть с мокрецом в ресторане за одним столиком. Прогресс, ребята, движется куда-то понемножку… Или это мы стали такие всеядные: дошло до нас, наконец, что все люди – братья? Человечество, друг мой, я горжусь собою… А вы, сударь, отдали бы свою дочь за мокреца?
– Моя фамилия – Банев, – представился Виктор и спросил: – Как здоровье вашего… пострадавшего? Того, что попал в капкан?
Мокрец быстро повернулся к нему. Смотрит, как через бруствер, подумал Виктор.
– Удовлетворительно, – ответил мокрец сухо.
– На его месте я подал бы заявление в полицию.
– Не имеет смысла, – сказал мокрец.
– Почему же? – сказал Виктор. – Не обязательно обращаться в местную полицию, можно обратиться в окружную…
– Нам это не нужно.
Виктор пожал плечами.
– Каждое ненаказанное преступление рождает новое преступление.
– Да, но нас это не интересует.
Они помолчали. Потом мокрец сказал:
– Меня зовут Зурзмансор.
– Знаменитая фамилия, – вежливо сказал Виктор. – Вы не родственник Павлу Зурзмансору? Социологу?
Мокрец прищурил глаза.
– Даже не однофамилец, – сказал он. – Мне говорили, Банев, что завтра вы выступаете в гимназии…
Виктор не успел ответить. За спиной у него двинулось кресло, и молодцеватый баритон произнес:
– А ну, зараза, пошел отсюда вон!
Виктор обернулся. Над ним возвышался губастый Фламин Ювента или как его там, словом, племянничек. Виктор глядел на него не дольше секунды, но уже чувствовал сильнейшее раздражение.
– Вы это кому, молодой человек? – осведомился он.
– Вашему приятелю, – любезно сообщил Фламин Ювента и снова гаркнул: – Тебе говорят, мокрая шкура!
– Одну минуточку, – сказал Виктор и встал. Фламин Ювента, ухмыляясь смотрел на него сверху вниз. Этакий юный Голиаф в спортивной куртке, сверкающей многочисленными эмблемами, наш простейший отечественный штурмфюрер, верная опора нации с резиновой дубинкой в заднем кармане, гроза левых, правых и умеренных. Виктор протянул руку к его галстуку и спросил, изобразив озабоченность и любопытство: «Что это у вас такое?» И когда юный Голиаф машинально наклонил голову, чтобы поглядеть, что у него там такое, Виктор крепко ущемил его большой нос большим и указательным пальцем. «Э!» – ошеломленно воскликнул юный Голиаф и попытался вырваться, но Виктор его не выпустил, и некоторое время старательно и с ледяным наслаждением крутил и выворачивал этот наглый крепкий нос, приговаривая: «Веди себя прилично, щенок, племянничек, штурмовичок вшивый, сукин сын, хамло…» Позиция была исключительно удобной: юный Голиаф отчаянно лягался, но между ними было кресло, юный Голиаф месил воздух кулаками, но руки у Виктора были длинные и Виктор все крутил, вращал, драл и вывертывал, пока у него над головой не пролетела бутылка. Тогда он оглянулся: на него раздвигая столы и опрокидывая кресла, с грохотом неслась вся банда – пятеро. Причем двое из них были очень рослые. На мгновение все застыло, как на фотоснимке – черный Зурзмансор, спокойно откинувшийся в кресле; Тэдди, повисший в прыжке над стойкой; Диана с белым свертком посередине зала; а на заднем плане в дверях – свирепое усатое лицо швейцара; и совсем рядом – злобные морды с разинутыми ртами. Затем фотография кончилась и началось кино.
Первого верзилу Виктор очень удачно сшиб ударом по скуле. Тот исчез и некоторое время не появлялся. Но другой верзила попал Виктору в ухо. Кто-то еще ударил его ребром ладони по щеке. Видимо, промахнулся по орлу. А еще кто-то – освободившийся Голиаф? – прыгнул на него сзади. Все это было грубое уличное хулиганье – опора нации, – только один из них знал бокс, а остальные жаждали не столько драться, сколько увечить, выдавить глаз, разорвать рот, лягнуть в пах. Будь Виктор один, они бы его искалечили, но с тыла на них набежал Тэдди, который свято исповедовал золотое правило всех вышибал – гасить любую драку в самом зародыше, а с фланга появилась Диана, Диана Бешеная, оскаленная ненавистью, непохожая на себя, уже без белого пакета, а с тяжелой плетенной бутылью в руках; и еще подоспел швейцар, человек хотя и пожилой, но, судя по ухваткам, бывший солдат – он действовал связкой ключей, словно это был ремень со штыком в ножнах. Так что когда из кухни прибежали два официанта, делать им было уже нечего. Племянник удрал, забыв на столике транзистор. Один из молодчиков остался лежать под столиком – это был тот, которого Диана свалила бутылью, остальных четверых Виктор с Тэдди, подбадривая друг друга удалыми возгласами, буквально вынесли из зала на кулаках, прогнали через вестибюль и пинками забили в вертящуюся дверь. По инерции они вылетели наружу сами и только там осознали под дождем полную победу и несколько успокоились.
