Русская весна - Спинрад Норман Ричард (читать книги бесплатно полностью .txt) 📗
– Ты ничего мне не скажешь? – спросила она требовательно.
– А что ты хочешь услышать?
– Что ты ненавидишь меня. Что я бессердечная, эгоистичная сука и карьеристка!
Юлий натужно усмехнулся.
– Я ведь всегда говорил, я – не настоящий лицемер, – сказал он очень вежливо, и это укололо Соню в сердце. – Я не притворялся, что могу отказаться ради тебя от цели своей жизни.
– Верно, – согласилась Соня, чувствуя, что за это циничное признание она любит его больше, чем в их лучшие дни.
– Это и было истинной целью твоей жизни, Соня, правда? – Тон его стал жестче. – Жить на Западе, иметь кучу валюты, и все дела? Остальное: учеба, дипломатическая служба – затем и затевалось?
– Но не ты, Юлий, – простонала Соня несчастным голосом.
Он внезапно смягчился.
– Конечно нет, Соня. – Он дотронулся до ее щеки. – Мы в некотором смысле родственные души. Если бы пришлось выбирать между идеалом и любовью, я бы тоже выбрал идеал, но это бы не значило, что я тебя разлюбил. Здесь мы понимаем друг друга, и здесь нет ничьей вины, Соня Ивановна.
– Юлий...
– Однако... однако есть и разница. – Он взял вторую бутылку. – Твоя мечта обращена лишь на тебя, а я служу идее. Да, я карьерист и индивидуалист, но я преданный идеалам коммунист – или буду им, когда меня примут в партию.
Он открыл бутылку, наполнил стаканы и жадно ополовинил свой, словно в нем была дешевая водка, а не благородное французское марочное вино.
– Ты заботишься о себе, а я не отделяю свои интересы от блага матушки-России.
– Что хорошо для Юлия Марковского, то хорошо для Советского Союза! – парировала Соня.
– Вот что хорошо для Юлия Марковского: корабль Советского государства вошел в безопасную гавань Объединенной Европы, – патетически объявил он, и Соня не без язвительного удовольствия поняла, что он сильно пьян.
– И молодому дипломату уготована роскошная жизнь, – сказала она.
– Правильно! Новый Советский Человек – не социалистический монах!
– Пью за это! – объявила Соня и выпила.
– И я, – сказал Юлий, наливая себе еще стакан.
– Ты меня ненавидишь, Юлий? – пробормотала Соня. Голова кружилась, и Соня чувствовала, что становится пьяно-сентиментальной.
Юлий через силу пытался сидеть прямо и пристально смотрел на нее налившимися кровью глазами. И несмотря на пьяный туман – или благодаря ему – вдруг все стало понятно.
– Я просто тебя жалею, – ответил Юлий. – Существует часть жизни, которую ты не видишь. Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама, помыслам, без которых... без которых...
– Опять – Юлий Марковский, бескорыстный слуга народа?! Ну давай ссылайся на Ленина, на идеалы социализма! – закричала Соня. Но что-то было непонятное в глазах Юлия, от чего ей захотелось стать еще пьянее. И хотя комната уже начала кружиться, она выпила еще, не отводя, однако, взгляда от его воспаленных глаз.
– А я не собираюсь, – сказал Юлий. – Просто наступило замечательное время, и быть молодым, русским – значит попасть в потрясающее приключение. Наш час пришел, мы выйдем на авансцену, подтолкнем мир и ощутим его движение; мы оседлаем дикого жеребца истории и направим его к великому добру...
– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.
– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.
– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.
– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.
– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.
– Так же, как и ты...
– Я и не отрицаю.
– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.
При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.
Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.
Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.
Зато не было домашних заданий, «комсомольской работы», никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.
Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила «рецину» в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.
Она была молода, привлекательна и щедро дарила себя партнерам по развлечениям. Ей помогала репутация «Красной Угрозы»: свободные молодые еврорусские гарцевали по Объединенной Европе стадом, невинным в своей дикости. Добрую сотню лет они не могли устроить себе такой пикничок и теперь кутили с широко раскрытыми глазами и чарующим энтузиазмом. Соня была такой же, как они, у нее была та же мания: она коллекционировала любовников всех наций – увлечение сродни коллекционированию марок. Некоторые девушки в их офисе вкалывали кнопки в карту Европы... Вспоминать прошлое было некогда – разве что в поезде, как сейчас, или когда заметишь случайное сходство кого-либо с кем-либо, или услышишь обрывок разговора на русском языке – о политике, разумеется... Сейчас вкус бордо – вкус одиночества – вызывал воспоминания о Юлии Марковском и о пути, на котором они разошлись.
Но такие мысли уходили быстро – как тучки с испанского неба или люди с тротуаров Сен-Жермена в начале летней грозы. Как ТЖВ, летя через предместья Парижа, на мгновенье показывал центр города в туманной дали, прежде чем нырнуть в подземный туннель, ведущий к Северному вокзалу.
С такого расстояния Париж напоминал центр Москвы, – то, что ей довелось увидеть из кабинета Куракина в башне «Красной Звезды». Тогда она смотрела с высоты вниз, на зубчатые красного кирпича стены, на церкви и сады, на весело раскрашенный собор Василия Блаженного и главные улицы, сходившиеся к одной точке – Красной площади, на полукруг голубой реки, совсем не похожий на дугу Сены, прекрасно понимая, что отсюда Москва выглядит намного лучше, чем снизу, с городских улиц, где все знакомо и прозаично и нет места для романтических фантазий – даже среди тающих снегов Русской Весны. Разница была в том, что здесь, когда поезд нырнул в темноту туннеля, очарование не исчезло. Остался облик Парижа – белый собор Священного Сердца, викторианское кружево Эйфелевой башни, монолит Монпарнаса, сияющий вдали подобно замкам сказочного королевства, и как завершение – силуэт Диснейленда. Город сулил ей волшебство карнавала на своих таинственных улицах.