Человек напротив - Рыбаков Вячеслав Михайлович (серия книг .txt) 📗
Ася была похожа на королеву, неожиданно для себя проснувшуюся в свинарнике. Растерянность и исступленное высокомерие.
— По-моему, родная, — серьезно сказал Симагин, — ты все эти годы только и думала, как бы поэффектнее явиться. Получилось гениально.
Ася едва не закричала на него. Она даже пискнула горлом было — но увидела, что Симагин чуть улыбнулся. Улыбка у него была прежней: спокойная и мягкая улыбка мудрого ребенка. Ася неуверенно улыбнулась в ответ. И тогда Симагин тихонько засмеялся.
Все. Это было все, край. Ася рухнула на ближайший стул так, что едва не слетела туфля с левой ноги, и, запрокидывая голову, всплескивая руками и всхлипывая, захохотала. Слезы брызнули сразу.
— Симагин! — давясь истерическим смехом, время от времени выкрикивала она. — Да пошел ты к черту! Дурак! Да я вовсе не к тебе шла!
Так они и смеялись: Ася — словно кто-то судорожными движениями, впопыхах, насухо вытирал скрипящее и взвизгивающее от чистоты окно, и Симагин — словно негромкий седой колокольчик позвякивал.
А тут и чайник поспел. Отвернувшись от Аси и тем оставив ее как бы в одиночестве досмеиваться, утирать слезы и поплывшую краску, Симагин принялся за дело, приговаривая:
— Лавандочки положим, это от нервов. Мяты для вкуса, ты всегда любила ментоловые сигареты… Жи-ви-ительный будет напиток…
Ася, медленно успокаиваясь, смотрела в его худую спину. Чем-то он вдруг напомнил ей Офелию — розмарин, это для памятливости…
Почему он так спокоен? Он что, ждал ее? Это и впрямь заговор?
Тоже мне, свет…
Бред. Вот чем кончился этот сумасшедший вечер. Полным бредом и полным сумасшествием.
Как он мог сговориться с Александрой? Да и зачем?
А не так уж все и забылось, кое-что всплывает помаленьку, проявляется. Розмарин для памятливости… Точно. Вот на этом стуле я всегда и сидела. А ведь Симагина не Сергей зовут. Все-таки, кажется, Андрей. Почему он меня не поправил?
Пренебрегает. Действительно, какая ему разница, как я его зову. Симагин, и точка. Вот ведь мистика, только сегодня мечтала говорить: Сереженька… то есть Андрюшенька… тьфу!
— Симагин, — сказала Ася, — а ведь тебя не Сергей зовут, а Андрей, правда?
— Правда.
— Какого же лешего ты меня не поправил? Ну — забыла… так ведь сколько лет прошло, имела я право забыть?
— Имела, — невозмутимо ответил Симагин, колдуя с заваркой. — Потому и не поправил.
Логично, подумала Ася. Кошмар. А я — кретинка кретинкой. Ноги гудят… А ведь еще обратно как-то выбираться. Ну, я устроила себе вечер воспоминаний. Не удалось в Петропавловке погулять — зато тут нагулялась на всю оставшуюся жизнь. Редкостный идиотизм! Скорее бы домой — и забыть, забыть все это скорее. Всех ведьм, всех ведуний, всех колдунов и магов, всех бывших и настоящих любовников…
Но не так все было просто. Она ощущала свое тело, которое не требовало больше ничего, не вопило панически, а лишь тихо радовалось, отдыхая от соковыжималки метро, от напряженной ходьбы вслепую, от привычного, почти не осознаваемого, но изматывающего бабьего страха перед одиноким перемещением по ночному городу; и кухня, на которой она когда-то женственно, семейно, радостно варила суп, и мыла посуду, и ела этот суп из этой посуды с этим Симагиным и с Антоном, и пила с ними чай, вдруг стала чувствоваться как самое спокойное, самое надежное, самое защищенное место на свете. Не хотелось никуда идти. Вкусно пахло свежим чаем. И домом. Дома у нее пахло тоской. А здесь — пахло вкусным чаем и домом.
Но что же все-таки произошло? Что-то совершенно невозможное… нереальное.
— Ну, объясняй! — потребовала Ася. Симагин обернулся:
— Я?
Она только молча втянула воздух носом. А потом, когда он снова отвернулся и она поняла, что больше он ничего не скажет, спросила:
— Курить у тебя по-прежнему нельзя?
— Можно. Но уже чай готов. Попей сначала, Ась. Бутербродик сделать?
Ась… Бутербродик… Сю-сю-сю. Симагин во всей красе. Она вытянула ноги, откинулась на спинку стула и, запрокинув голову, даже прикрыла глаза. Хорошо… Ничего не ответила. И Симагин молчал. Только позвякивала посуда. Наверное, он чашки доставал, и Асе стало немного интересно их увидеть — вспомнит она эти чашки или нет; но не было сил поднять веки. Забулькал разливаемый чай. Она по-прежнему сидела с запрокинутой головой и закрытыми глазами. Медленно, почти равнодушно произнесла:
— Я же домой добраться не успею.
— Такси позовем, — услышала она голос Симагина. — Я тебе денег дам, если что. Отдыхай.
— Такси теперь тоже разные бывают…
— Ну хочешь — я тебе в Антошкиной комнате постелю. Утром двинешься.
У Аси перехватило горло, и глаза открылись сами собой, она уставилась на Симагина.
— Андрей… Для тебя это по-прежнему… Антошкина комната?
Симагин, осторожно и сосредоточенно несший к столу дымящиеся чашки на блюдцах, бросил ей в лицо удивленный взгляд.
— Знаешь, Ася, — проговорил он и поставил одну чашку перед нею, другую — на противоположный край стола. — Вот сахар… если хочешь. Вот ложечка… Знаешь, Ася, среди прочих легенд о знаменитом академике Орбели есть такая, — он ногой придвинул второй стул и сел напротив Аси. — На каком-то административном действе некий хмырь обратился к нему: «Вы, как бывший князь, должны понять…» Величавый академик величаво повернулся к хмырю и пророкотал: «Князь — это не должность, а порода. Вы ведь не можете сказать о собаке: бывший сенбернар».
Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Потом сквозь комок в горле Ася сказала:
— Спасибо.
Симагин чуть улыбнулся и пожал плечами.
— Может, все-таки бутерок?
— Знаешь, я так устала и задергалась, что не смогу есть. Может, чуть позже. Ты себе сделай, если хочешь.
— Я ужинал.
Она улыбнулась, украдкой разглядывая его. Она, собственно, до сих пор толком и не успела его разглядеть. Как-то он, похоже, и не изменился совсем. На мне, подумала она, время сильнее сказалось, чем на нем, это точно. Ну еще бы. Без детей… Впрочем, доподлинно я этого знать не могу, конечно. Но, во всяком случае, явно без живущих с ним под одной крышей детей… Только некий флер аскезы на физиономии. От этого глаза и лоб кажутся больше, а улыбка — светлее.
Бабы, похоже, в доме нету, консервами питается. Бульонными кубиками.
— Вижу я, как ты ужинаешь. Кожа да кости остались.
Симагин смолчал.
— Я сейчас расскажу… Слушай, мы никому не мешаем? Ты один?
Симагин покивал. Потом сказал:
— Старики совсем в деревне осели. Там же теперь приграничная зона, режим. А чтобы сесть на поезд, нужно переместиться в город, потому что вокзал в городе, значит — за границу, значит, письменные заявления, оформления, очереди, визы, за все плати… Не наездишься.
— А женщины у тебя что, нет?
— Я тебе ложечку дал? Ага, вижу, вон она.
— Нет, правда. Тебе что, никто не нравится?
Симагин только головой покачал от такой назойливости. Потом картинно поднял чашку.
— Мой прадэд гаварыл: имэю вазможнаст купыт казу — но нэ имэю жилания. Имэю жилание купыт дом — но нэ имэю вазможнасты. Так випьем за то, чтоби ми даже пад давлэнием наших вазможнастэй ни-ка-гда, — он назидательно повел указательным пальцем левой руки, — нэ паступалы напирикор нашым жиланиям!
— Максималистом остался, шестидесятник недобитый…
И осеклась. Что-то меня чересчур несет, подумала она. Не в тех мы отношениях, чтобы вот так вот откровенно спрашивать и дружески подтрунивать… Вдруг с кромсающей резкостью ударила в глаза и даже в кожу ладони их последняя встреча на набережной. Как при всем честном народе по морде его колотила… и через Бог знает сколько лет явилась — не запылилась: где тут нужник? А он как ни в чем не бывало. Наверное, у него так и осталось: от этой мелкой твари можно ожидать чего угодно. Человек же не обижается на муравья, если тот заползет куда не надо. Просто не обращает внимания; а если слишком уж надоест — сдувает. Или давит. Неужели он так меня видит? Наверное. Даже не поправил, когда я, кретинка, имя перепутала… Ой, стыдуха!
