А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.9 - Стругацкие Аркадий и Борис (полная версия книги .txt) 📗
- Алексей Матвеевич нам назначил, - поспешно сообщил ему Работодатель с некоторой даже (как Юрию показалось) угодливостью и снова поглядел на часы. - Романов, Павел Петрович. Контора "Поиск-стеллс".
Плечистый доктор опустил глаза, разбросал толстым пальцем на столе беспорядочные бумажки и тем же пальцем повел сверху вниз по какому-то явно списку. Видимо, обнаружив там царственные ФИО Работодателя, он легко поднялся и, подойдя к дверям в глубине кабинетика, два раза деликатно стукнул костяшками пальцев по филенке. Никто и никак ему вроде бы не ответил, но он легонько толкнул дверь и сделал Работодателю приглашающий жест: прошу.
Они вошли. Войдя, Юрий сразу же ослеп, обомлел и покрылся нервическим потоки. В помещении стояла тьма и оглушающе горячий воздух, словно в деревенской бане по-черному. Освещена была только неестественно белая постель со скомканными простынями и человек посреди этих простыней - вернее нижняя половина человека: ноги в кальсонах, босые и словно бы неживые, словно бы брошенные кое-как кем-то посторонним.
- Чего ж ты опаздываешь, голубок? - проскрипел из темноты сварливый голос. - Сказано было, как? Сказано было: с четырех до пяти. А сейчас сколько? - Голос был с неприятной то ли трещинкой, то ли хрипотцой - слыша его, мучительно хотелось откашляться. - Мы так с тобой не договаривались. Сейчас вот отправлю тебя в обратный зад и буду в своем праве!
Работодатель, ничего на этот внезапный выговор не отвечая, извлек у себя из-за пазухи давешний зеленый пакетик, перетянутый резинкой, и аккуратно положил его на прикроватный столик среди стаканов, бутылок, бокалов и тарелок с засохшими объедками.
- Хм... - неприветливый человек в кальсонах немедленно смягчился. Ладненько, - сказал он тоном ниже. - Плюнули и забыли. Что так задержался? Дорога плохая?
- Гололед, - подхватил Работодатель как ни в чем не бывало. - Еле добрались, честное слово. Думал, разобьемся...
- Не тот первый прибежит, кто быстрее бежит, - произнес хозяин постели назидательно, - а тот, кто раньше выбежит! Раньше выезжать надо было, тогда бы и не опоздал. Тогда бы и меня, старого человека, не заставил бы нервничать...
- Виноват, Алексей Матвеевич, - сказал Работодатель смиренно. - Более не повторится.
- Уж я надеюсь! - сказал хозяин заносчиво и спросил с отчетливой неприязнью в голосе: - А это кто с тобой? Он - с тобой, я полагаю?
- Со мной, со мной, - успокоил его Работодатель. - Это мой сотрудник. Юра его зовут. Он будет вас записывать, Алексей Матвеевич. Для истории.
- Ха! "Истории для истории". Отчегё же. Можно и для истории, это значения не влияет...
К этому моменту Юрий уже попривык к темноте и стал помаленьку разбираться в обстановке Теперь он видел, что комната велика (дальняя часть ее, та, что за кроватью, совершенно скрывается во тьме), есть поблизости, слева, большой овальный стол со стульями вокруг, какие-то циклопические не то шкафы, не то буфеты вдоль стены... толстый ковер под ногами... черные квадраты окон, плотно закупоренных мохнатыми шторами... Все это было странновато (для дома престарелых), но страннее всего смотрелся (в рассеянном от простынь свете) все-таки сам хозяин: поблескивающий голый череп, обросший по бокам косматой черной волосней, косматая борода во все стороны, огромные черные очки на пол-лица (такие в начале века называли "консервами") - он мучительно напоминал кого-то, какого-то всем известного и крайне неприятного человека, и спустя немного Юрий понял - кого: перед ним возлежал на разобранной постели чеченский бандит и террорист Салман Радуев, лично-персонально, без своеобычной, правда, боевой фуражки с длинным козырьком, но зато - в кальсонах.
Потрясенный этим своим маленьким открытием, Юрий упустил сам момент представления, поклонился неловко и не вовремя и принялся расстегивать на себе куртку, одновременно озираясь в поисках подходящего седалища. АН не тут-то было!
- На пол садитесь, на пол! - распорядился бандит, он же террорист. На ковер! Ковер хороший, удобный, садись на попу... И раздеваться не велю! Нечего тут у меня блох трясти.
Совсем уже ошеломленный Юрий замер с пальцами на последней пуговице, а Работодатель - ничего: тут же, не говоря лишнего слова, скрестил свои длинные ноги и ловко уселся по-турецки в двух шагах от кровати, ничуть не смущаясь того обстоятельства, что голова его теперь оказалась как раз на уровне хозяйских кальсон. Юрий все еще колебался, но тут Работодатель так глянул на него (снизу вверх), что пришлось немедленно опуститься на корточки, а потом и перейти в позу лотоса - преодолевая хруст в суставах и мучительные боли в нерастянутых, совсем не приспособленных к таким внезапным подвигам сухожилиях.
А странный (и страшный) хозяин уже говорил, словно с утра еще дожидался, никак все дождаться не мог и вот еле-еле дождался наконец такой редкой и желанной возможности. Его словно прорвало. Он говорил непрерывно, жадно, но на редкость сбивчиво, перескакивая с одного на другое без всякой видимой системы, и спервоначалу очень трудно и даже почти невозможно было понять: о чем это он? О ком? О каких местах и временах?..
...Палата у них была огромная, широкая и длинная, может быть, старинная казарма или царских еще времен казенная больница: высоченные сводчатые потолки, полы, выстеленные расписным кафелем, тюремного вида окна - высоко, три с лишним метра, над полом - и забраны двойной решеткой - одна изнутри, а другая снаружи, по ту сторону стекла. Шестьдесят восемь койко-мест, и почти все время - полный комплект нашего брата: шесть десятков гаврилоидов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти.
...Холодно всегда было в этой палате, вечно они там все мерзли, как плешивые собаки, а им говорили: так и положено, цыц!.. Холодина, скучища, никакого женского персонала, санитары - сплошь мужики, солдатня, да еще и кормили впроголодь: "пятый стол", кашки-машки-какашки, а мясо вареное - по большим только праздникам: на октябрьские, да на майские, да на Новый год. Но кровати были - хорошие, с пружинными матрасами, деревянные, и чистое белье всегда, меняли два раза в неделю, халаты теплые, фланелевые, с полосками, кальсоны и рубахи, правда, похуже, чем здесь, солдатские, проштемпелеванные: "Шестое Особое Управление ННКВ". А что это за ННКВ неизвестно, и никогда не было известно никому...
...Главное, от скуки все подыхали. Книжки читать - не тот был контингент, чтобы книжки читать. Прогулок не положено. Оставалось одно: перекуривать да языки чесать. Их всех, конечно, предупреждали строго, чтобы не трепались между собой. "Враг, блин, подслушивает". Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях. Опять же - все ведь кругом свои. Какие тут могут быть, к растакой матушке, враги, когда я - питерский, а Вован Кривоногий - из Чкалова, а Толька Лапай - вообще даже из лагеря, сука приблатненная...
(Все это смотрелось почти как в нездоровом сне. Или вдруг налетало иногда, что это все на самом деле театр. Тихая тьма. Неестественно резко освещенная сцена. Гениальный, ни на кого не похожий актер на этой сцене... бесконечный и нарочито бессвязный монолог его, почти без жестов и совсем без мимики... Мертвенная неподвижность театра абсурда, и только - вдруг время от времени, без приказа, без намека даже на какое-то распоряжение, беззвучная, словно тень, и бессловесная, как призрак статиста, - женская фигура появляется по ту сторону постели, едва видимая в темноте, но в черном непристойно тонком платье на голое тело и подает диковинному этому рассказчику очередной бокал с темно-вишневым питьем... И - адова жара, воздух в легких, кажется, уже шипит, но почему-то все время мерзнет вытянутая - с диктофоном - рука...)
...Один был - кавказец, то ли грузин, то ли осетин - он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравил в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, бывало, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал, кормили его отдельно от нас, держали на особой диете, но он не толстел и всегда был голодный, как волчара, смотреть было страшно, как пожирает он курятину вместе с костями или ложкой гребет свою кашу - ни крошки никогда после него в тарелках не оставалось, а пайку ему давали двойную, а может быть, и тройную. Ну, и недаром, конечно. В этом мире ничего даром не бывает. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю, но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Полежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывало, не слыхать) сутки, и снова - как зеленый огурец... И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладывались, разговоры сворачивали, затихали один за другим, он вдруг поднялся с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и пошел, пошел, пошел, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживал, в носу ковырял от скуки. Сержант этот вскинулся было (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят - накаченный), но он его с дороги смахнул, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука загрохотал по кафелю по проходу между койками да так и остался лежать, как Буратино, до поры до времени. А он, прямой, как шкаф, вышел на коридор, грохнуло там что-то, заверещало, будто кошку прищемили, и - все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека... Да и был ли он человеком вообще?
