Поводырь крокодила - Анчаров Михаил Леонидович (книги без регистрации полные версии txt) 📗
– Прощай, Вильям… Я должна уйти… И она ушла, простучав каблуками по доскам галереи, окружавшей партер, и Шекспир глядел ей вслед.
И тогда вошел в дверь человек в темном одеянии и сказал скрипуче:
– Эй, потрясатель сцены! Куда ты забрался! Бегаешь от меня?
Шекспир поглядел вниз на одутловатое лицо.
– Как поживают ваши ученые пьесы, сэр? – спросил он.
– Нет… Теперь ты от меня никуда не денешься, – сказал одутловатый, ликуя. – В твоих пьесах я такое нашел, что над тобой будут смеяться даже ослы.
– Мне не привыкать, – вежливо сказал Шекспир.
Он вообще был очень вежливый и тихий человек, но почему-то каждое его слово производило впечатление неожиданное. Иногда он объяснял, что он имел в виду, потому что имел в виду он всегда что-нибудь самое простое, но это ему не помогало. Так как каждый вкладывал в его слова свой смысл. Вот какая у него была особенность. И поэтому его всегда любили или ненавидели по недоразумению. Но тут уж ничего не поделаешь.
– Молчи, неуч! – закричал одутловатый, когда понял, что Шекспир обозвал его ослом. Нет, нет, Шекспир не собирался этого делать, но так вышло, что тот сам подставил себя под оплеуху. – У тебя в трагедии «Юлий Цезарь» гремят барабаны, которых не было в те времена, и пушки, которых тоже не было.
– Ты постарела, моя тень, – сказал Шекспир.
– Ну, нет! Я докажу. Докажу!
– Ты все еще не умер? – меланхолически спросил Шекспир.
– Это ты скоро умрешь, а я бессмертен.
– Наверно, так.
– Я хотел сказать – мои творения бессмертны.
– Не уточняй. Ты сказал гораздо лучше.
– И еще. Я доказал, что ты не знаешь латыни. Значит, не можешь писать хорошо… Я все вижу!
– Смотри сюда… Видишь? – говорит Шекспир.
…Черноконные всадники гремят по мосту… Кони с храпом садятся на задние ноги… Зеленые плащи метут пыль на пустой дороге…
– Готспур людей привел… Видишь?
– Какой Готспур? – обалдело говорит скрипучий. – Что такое черноконные всадники? Так не бывает. Не считай меня за дурака… Путаешься с опальными графами и нахватался чепухи…
– Ступай отсюда, – говорит Шекспир повелительно. – Ступай и докажи, что меня и вовсе не было.
– Что значит – вовсе не было?
– Совсем не было. Что Шекспир – это не я, а, скажем, ты. Потому что ты знаешь латынь. Ступай.
– Ты меня за дурака считаешь… – говорит одутловатый и уходит.
А Шекспир остается один в пустом театре, где нет освещения, где нет крыши над головой. Где распахнутая дверь ведет прямо в туман.
Все разошлись из театра, утихли слезы и шутки, и Шекспир сел на пол, свесив ноги с галереи. Он остался один, серьезный и измученный, вперив в пространство всепонимающие вежливые глаза.
Он обхватил рукой балясину галереи и прислонился к ней щекой.
Он тихонько запел. Эту песню он придумал для шута, но пел ее сам, потому что он не мог понять, как ему быть дальше в этом театре с небом вместо крыши, где умом считалось недоброжелательство, а страстью самолюбие. Плохи были его дела. Но тут уж ничего не поделаешь.
И потом он заснул один в пустом театре, прикорнув на галерее, потому что домой ему было идти ну совершенно незачем.
пели двери «Глобуса», болтающиеся от ветра.
И когда туманным февральским утром Шекспир подошел к лондонскому рынку, он услыхал далекий стук барабана, который раздавался в тишине.
Вдали на рыночной площади стояла небольшая группа хорошо одетых дворян.
Один из них бил в барабан, другой размахивал руками и что-то кричал, потрясая шпагой. Но они были далеко, и слов не было слышно. Остальные держались за шпаги и переминались на месте.
Потом они быстро пошли через пустеющий рынок мимо лавок ремесленников и торговцев, на которых быстро закрывали ставни.
Когда группа приблизилась настолько, что можно было разглядеть лица, Шекспир услыхал, как идущий впереди рыжебородый Эссекс кричал, потрясая шпагой:
– Идемте ко двору и опрокинем власть тирании…
Но никто не присоединился к ним.
И так они шли по безмолвной улице, и граф Ретланд, идущий впереди всех без шляпы, с обнаженной шпагой в руке, начал задыхаться… Он расстегнул ворот, и стала видна белоснежная рубаха.
И улица пустела перед ними, и у идущих были отчаянные глаза. Ретланд встретился взглядом с Шекспиром и прошел мимо… Но тут уж ничего не поделаешь.
И вот уже промчалась конница по улицам Лондона вслед жалкой кучке дворян, пошедших против королевы.
…Быстро, в полторы недели, провели следствие над Эссексом.
– Признаете ли вы, что имели цель убить королеву? – гремит голос в огромном зале.
– Нет! – гулко откликается другой голос.
– Признаете ли вы себя виновным в целом?
– Нет! – и эхо отскакивает от потолков.
– Собираетесь ли вы ходатайствовать о помиловании?
– Нет!
– Увести.
И люди уводят графа Эссекса…Толпы народа стоят вокруг Тауэра, и площадь эта как чаша. Чаша для крови. Колокольный звон.
В толпе стоит Шекспир и тоже смотрит на каменные, в сосульках, стены. Но под его взором угрюмые стены теряют плотность, и он видит, как по крепостному двору ландскнехты провели человека к плахе.
Эссекс встал на помост и оглянулся, и его рубаха белеет на черно-лиловых камнях внутреннего двора. Эссекс посмотрел в сторону Шекспира.
– Получилось глупо, вы были правы, Вилли, – сказал Эссекс. – Но тут уж ничего не поделаешь.
– Прощайте, Эссекс, – сказал Шекспир.
Эссекс встал на колени, и палач поднял двуручный меч устарелого образца.
Наступила щемящая тишина.
Шекспир отвернулся.
Колокол перестал звенеть. Раздался стук…
Топот коней.
По улицам Лондона со своей свитой едет ко двору королева Англии. Колокола опять зазвонили.
Но народ молчит и не приветствует свою королеву.
Свита сгрудилась возле кареты, и процессия убыстряет шаг. И народ молчит и не приветствует свою королеву.
И так на всех улицах. Но тут уж ничего не поделаешь.
…В дверь королевской опочивальни входит канцлер ее величества. Он входит и останавливается перед королевой, которая сидит совсем бледная.
– Ваше величество… – говорит он. Она поднимает глаза и смотрит на него.
– Что тебе?… – говорит она наконец.
– Вот материалы следствия.
Королева не притрагивается к бумагам, только смотрит на них. Ах, совсем уже не молода королева. Она понимает, что потеряла свой последний шанс, и теперь она сидит белая-белая.
– Вы видели, как я в молчании проехала по Лондону?
– Да, ваше величество. Опять тишина.
– Как Эссекс вел себя на следствии?
– Он оправдывал соучастников.
– Я знала, что он так поступит… – говорит королева. – Не передавал ли он мне чего-нибудь перед смертью?
– Нет, ваше величество.
– Слава богу… – говорит королева.
И рыдает.
Канцлер выходит из дверей, кланяясь.
– Оправдывал сообщников, – рыдает она, и камеристка наливает ей воды, и зубы королевы стучат о металл кубка. – Кому нужно его проклятое рыцарство? Кому нужно все это?! Я любила его, но его самолюбие страдало все больше… Он играл с огнем… Я сдерживала тебя, но ты не слушался… теперь ты умер… Я подарила тебе перстень, за который ты мог у меня потребовать жизнь… но ты не воспользовался… не передал мне его… Слава богу… – она перестает рыдать, закрывает глаза и молчит.
