Художник - Биленкин Дмитрий Александрович (книга жизни .TXT) 📗

Дмитрий Биленкин

Художник

* * *

Наконец ему повезло: после долгого кружения над болотами он заметил нетронутую излучину реки. Птерокар, трепеща крыльями, как бабочка, опустился на поляну с густой травой. От сильного тока воздуха колыхнулось лиловое пламя кипреев. С ветки сосны в паническом ужасе сорвалась какая-то пичуга. “Уить… ить… ить”, — её икающий голосок потерялся в шуме леса.

Ещё не веря себе, Глеб обошёл мыс. Светлый пунктир болотных оконцев очерчивал мыс с тыла. В речных бочагах гуляла рыба. Ни траурного пепелища костров, ни следа босых ног на ослепительном прибрежном песке. Приметы весеннего половодья — мочала сухой травы — сигнальными флажками покачивались в кустарнике. Глеб издал вопль дикаря — туристы проглядели этот оазис! Желание исполнилось: он был там, где ему хотелось быть.

Пошли дни, наполненные суетным шорохом трав, невозмутимым движением облаков, горячим светом солнца. Первое время сонно и упоительно кружилась голова. Глеб испытывал чувство, будто у него медленно раскрываются глаза.

Он прекрасно понимал, что его попытка — анахронизм. Может быть, прихоть. Рисовать нетронутую природу, которой уже почти не осталось, — зачем? Был Шишкин, был Левитан, было множество других художников, для которых все это не было экзотикой, — что после них может сказать он?

Замысел созревал долго и трудно — так дерево сначала глубоко пускает корни, прежде чем раскинуть густую крону. Они, его предшественники, смотрели на природу другими глазами. Для них вот такая излучина реки была самой незыблемостью. Он же знал, что она лишь краткий миг уходящего. В этом было его преимущество: он смотрел на природу — ту, что когда-то владела всей землёй, — глазами стороннего человека. Он был жителем страны ракет и умных механизмов: он знал пейзажи Марса, Луны, Венеры. И он был гостем, которому все внове там, где художники прошлого были хозяевами. Гостем жилища, которое подлежало сносу и которое заслуживало последнего “прости”.

Но для гостя вещи хозяина не более чем диковинки или безликие предметы, которые не выдают случайному взгляду своё кровное родство с человеком. Эту трудность Глеб ощутил сразу.

Подобно космическому кораблю, который, чтобы верней достичь цепи, испытующе узит круги над чужой планетой, Глеб, чувствуя неподатливость среды, подбирался к картине годами, с каждой поездкой приближаясь к сердцу темы.

Понять уходящее душой хозяина, не расставаясь со свежестью взгляда пытливого прохожего, — как это было трудно! Прежде всего оказалось проблемой найти нетронутые уголки среднерусской природы. Заповедники не оправдали надежд. В них все как будто дышало подлинностью, но в первый же день Глеб наткнулся на овраг, аккуратно — чтобы ливни больше не ранили землю — перегороженный бетонными стенками. И он уже не смог работать. Ему, словно ныряльщику, приходилось отталкивать весь привычный образ жизни, преодолевать упругость привычек, чтобы достичь дна, где девственно пахнет луговым разнотравьем, Одно неверное движение выталкивала его обратно.

А находить места, где ничто не выдавало присутствия человека, который всюду и везде даже мимолётом перестраивает все по-своему, становилось труднее и труднее. Он уезжал на лето, а когда возвращался, на земле было уже теснее от тех сорока миллионов, которые успевали родиться за время его отсутствия. И этот прирост был как половодье, который затапливал островок за островком,

Художник не сдавался — искал, находил, смотрел, думал. Но не брался за краски. Стрелок нажимает на спуск не тогда, когда он видит яблочко мишени, мушку и прорезь прицела на одной линии, а когда он чувствует, что выстрел будет верным. Так и Глеб ждал подсказки изнутри: “готово”.

Этим летом он услышал подсказку.

Незаметно для себя теперь он старался делать все — ходить, купаться; собирать хворост для костра — как можно тише, словно опасаясь спугнуть что-то. По той же причине он ни разу не включил мегафон, ибо с щелчком тумблера сюда бы вошёл мир громких звуков, напряжённого ритма дел, от которого словно исходил ток высокого напряжения. Там, в его мире, имели цену и значение триллионные доли секунд — за этот срок включались двигатели звездолётов, вспыхивали термоядерные реакции. Здесь же часы стояли. Они показывали одно и то же: геологическую эпоху, в которой возник человек.

Однажды утром Глеб пришёл в ужас: под кустом он обнаружил кибера. В щупальцах кибера были зажаты хворостинки.

— Кыш, — шёпотом сказал Глеб. — Я тебя не звал.

— Ты пришёл сюда, я обязан тебе помочь.

Нудный голос кибера прошёлся по тишине, как гвоздь по стеклу.

— Убирайся…

— Я дежурный кибер, я обязан помогать туристам. Я приберу ветки, чтобы ты не спотыкался, уничтожу змей, буду варить тебе пищу…

— Ты немедленно уйдёшь. Это приказ.

Кибер в сомнении зашевелил щупальцами — человек, с его точки зрения, вёл себя странно. Но приказ был отдан, и механизм покорно убрался. Опять стало тихо, но ещё долго в ушах Глеба звучал скрежет стекла, терзаемого гвоздём.

“Если что и позволит мне закончить работу, так это время, — успокаивал себя художник. — Нетронутых уголков на мою жизнь хватит. Будет время найти упущенное, наверстать потерянное, исправить повреждённое. Как хорошо, когда можно не торопиться”.

Он не ошибся. Он делал эскиз за эскизом с быстротой, удивлявшей его самого. И он уже различал всю картину: образу оставалось лишь созреть.

Глеб вставал с восходом солнца, когда над рекой и болотами плыл туман; пил пахнущий дымом чай и садился работать. Он писал в полдень, когда от зноя сереет трава; вечером, когда тени густеют и свет золотит зелень; утром он наблюдал, как просыпается цвет — синий уже глядит ярко, а красный и тёмный едва тлеют, как угли под пеплом.

Весь день он слышал тихий звон — неумолкающую песнь комаров. Звон даже помогал ему, давая бессознательную настройку. Но вечерами Глеб порой скрежетал зубами от ярости: издевательское пение кровососов мешало уснуть, ибо оно предшествовало и сопровождало атаку крылатых жал. Конечно, Глеб мог бы слетать за риттером и тогда бы ничто не мешало ему, но жалко было терять день, окунаться в шум города, в котором надолго бы растворились голоса леса. И потом было бы ложью принять лишь отрадные черты природы, закрыв глаза на те дурные, с которыми человеку постоянно приходилось бороться. Поэтому он безропотно мирился и с промозглой слякотью затяжных дождей и с тоскливым одиночеством — всем тем неприятным, от чего туристы поспешно ограждались грохотом мегафона и услугами киберов.

Все же ему не до конца удавалось отделаться от незримого присутствия эпохи. Ночью, когда в реке загорались мохнатые отражения звёзд и у ног словно развёртывался план Вселенной, небесную карту прочерчивали хвостатые следы кораблей, идущих к другим планетам. Это, впрочем, не мешало художнику. Наоборот, ночное небо с его яркими знамениями времени не позволяло ему забыть о том, что он — живописец современности, провожающий закат дикой природы, как провожают некогда близкого, но потом забытого человека. Небо было мостиком между прошлым и настоящим.

Правда, его вид будил тоску. Глеб уже мог понять психологию предков, чья жизнь протекала в окружении лесов и болот. Но принять этот образ жизни было выше его сил. Кто сжился с вихрем больших дел, разнообразием цивилизации, кто побывал в просторах космоса — того уже не прельстит неторопливое бытие среди трав и закатов. Такой человек поклоняется иным богам сердца.

Наступил день, когда небо с утра стало высоким и серым. Как всегда, в такую погоду хмурилась вода, и не было ветра. Все застыло в предчувствии перемен. Глеб ценил такие дни — медленно меняется освещение, глазу не надо гнаться за быстрыми переходами цвета, можно работать неторопливо, обдумывая каждый штрих.

Он писал увлечённо и отрешённо. Но вскоре что-то стало мешать. Цвет зелени становился глуше, на него наползала какая-то тень, хотя все вокруг оставалось прежним. Это раздражало Глеба, потому что никак не удавалось понять причину перемен. И он ещё больше сосредоточивался, ибо только через это приходит понимание.