День Святого Валентина - Воробей Таня (книги полностью бесплатно .txt) 📗

Воробей Таня

День Святого Валентина

Таня Воробей

День Святого Валентина

УТРО

Здравствуй, дорогой Бог!

Сама до этого я бы ни в жизнь не додумалась. И даже не потому, что все они считают меня дурочкой, а просто в голову бы никогда не пришло.

А дурочкой меня называют все кому не лень потому, что я немного от них отличаюсь, ну, самую малость, а ведь сами они, ясное дело, умные. Я, например, книжек не читаю. Не то, чтобы совсем, но если по правде сказать, не понимаю, зачем забивать голову всеми этими придуманными историями, когда в жизни и так полно всего интересного. И в городе всё время теряюсь. Когда иду куда-то в незнакомое место одна, всегда прошу нарисовать мне план, чтобы до места добраться. А они смеются и немного раздражаются, думают, нарочно прикидываюсь, делаю вид, что я вся такая не от мира сего. И ещё, конечно, из-за косы. Сейчас никто с косами не ходит, лицо от такой причёски ещё проще и глупее становится, но никак по-другому я волосы заплетать не умею. А отрезать косу рука не поднимается, это всё равно, что руку ампутировать или ногу. Даже хуже, потому что коса была со мной всегда - и в горе и в радости, - я ею слёзы утирала, когда платка под рукой не было, и жевала её, когда нервничала или думала о чём-нибудь волнительном.

Я знаю, другие считают меня некрасивой. Как-то случайно подслушала, как Вика Бойко про меня говорила в раздевалке перед физкультурой. "Я, говорит, конечно, не гений чистой красоты, но и не такая, как Шура". А Шура - это я. Захожу тогда в раздевалку как ни в чём не бывало, привет, говорю. А Бойко покраснела, улыбнулась неловко и глаза отводит. И я покраснела чуть не до слёз, так мне стыдно стало, вроде как я её за руку поймала. Захотелось подойти к ней и сказать: "Ничего страшного, я не обижаюсь. Я и сама всё про себя знаю". Ведь это правда, а на правду глупо обижаться. Если представить себе длинную-предлинную лестницу, на вершине которой стоит этот самый Гений Чистой Красоты, то Бойко займёт место где-то посередине, ближе к верхушке, а я... Даже говорить об этом не хочется.

Хотя иногда, когда я смотрюсь в зеркало по вечерам, я сама себе ужасно нравлюсь. Конечно, лучше, чтобы верхний свет был погашен, а горел только ночник, тогда вообще глаз не оторвать. У меня в лице нет никакой аномалии. Правильности, конечно, тоже маловато, но лицо - это же не чертёж, в нём и не должно быть прямых линий. Сижу так, иногда, часами, рожи себе строю, ситуации разные представляю. Как будто я кого-то не видела тысячу лет, и вдруг случайно встретила на улице. Ах, это ты, говорю. Господи, вот радость-то! Брови поднимаю и улыбаюсь во всю ширь. Или представляю, что прощаюсь с кем-то навсегда. Рукой откидываю волосы со лба, хотя они и так гладко лежат, и говорю так тихо, прощай, не поминай лихом. И такая я в эту минуту хорошенькая, как будто и не я вовсе. Знаю, что стыдно так вот собой любоваться, но любым, самым никудышным человеком должен хоть кто-то восхищаться. Вот я и стараюсь, изо всех сил.

А ба говорит, что если Бог не дал тебе красоты, нужно быть доброй. Нужно внимательно слушать других людей и стараться побольше про них запомнить, чтобы потом ввернуть в разговоре. И людям тогда становится приятно, что они такие значительные, и они начинают к тебе лучше относиться. Только мне это кажется странным и каким-то нечестным. Как будто твоя внимательность - это монета, на которую ты что-то хочешь купить.

Так вот, сама бы я ни за что не додумалась, чтобы эти письма начать писать. Это мне ба подсказала. То есть она даже не подсказывала и, уж конечно, не знала, к чему слова её приведут, но так уж получилось.

Это случилось в тот день, когда стало ясно, что маму с папой больше не будут искать. Мы с бабушкой зашли в кабинет, и этот милиционер, у него ещё усы смешно так топорщились, сказал, что прошло три года, и поиски теперь не имеют смысла. Ба заплакала, а я нет, потому что неловко было плакать в этом пыльном кабинете при постороннем человеке. И ещё он сказал, простите, но таковы правила, мы, говорит, пришлём вам извещение. Что ещё за извещение, спросила я бабушку, когда мы оказались на улице.

- Это такая бумажка, - ответила ба, вытирая щёки и нос клетчатым платком. - Документ.

Ясно, что документ, говорю. Только о чём он извещает?

- Он подтверждает, что их больше нет в живых, - говорит и опять плачет. - Что Бог забрал их к себе.

Вот тогда-то какие-то колёсики щёлкнули у меня в голове, сцепились и закрутились совсем в другую сторону. Я подумала: если Бог может посылать людям извещения, уверенный, что они дойдут до нужного адресата, выходит, и я могу писать ему письма. И я сразу же спросила об этом у ба, хотя мне и было всё равно, что она ответит.

- Конечно, можешь, - говорит она, а сама на меня не глядит. - А можешь и не писать, он и так всё про тебя знает, потому что он вездесущ.

Мне тогда было семь лет, и я не очень хорошо поняла, что это значит вездесущ. А если я чего-то не понимаю, никогда не стесняюсь спросить, вот все и думают, что я глупее других.

- Это значит, что он может быть везде, где только пожелает. И знать всё и про всех.

Я зажмурилась и попыталась представить каково это - знать все и про всех. И про меня, и про ба, и про Вику Бойко, и ещё про далёких африканцев, про рок-певцов и президентов, и про спасателей на водах, про почтальонов и антифашистов. С ума можно сойти, меня даже затошнило, когда я попыталась всё это представить. А всё потому, что я человек. Если бы меня не затошнило, могла бы стать Богом.

Только я тогда твёрдо решила, что письмо всё-таки надёжней. Можно, конечно, и так всё рассказать или в церковь сходить, но если напишешь совсем другое дело. Наболтать-то можно много лишнего, а когда пишешь, мысли становятся яснее, да и уважения в этом больше. Зачем тебе копаться у меня в голове, если я сама могу ему всё преподнести на блюдечке с голубой каёмочкой?

Тем более, нужно написать, если родители там неподалёку, подумала я. Может, ты им письма мои покажешь? Кто знает, какие у вас там порядки? Кто знает, тот молчит, словно в рот земли набрал, а мы - те, кто ещё не знает, теряемся в догадках.

И, как только вернулась домой, в комнате заперлась и села за письмо. Это было не письмо даже, а короткая записка, я потом её забыла вырвать из школьной тетради, поэтому так и не знаю, получил ты её или нет:

Дорогой Бог!

Вот, решила тебе написать, ты не против? Ба говорит, что мама и папа теперь у тебя. Если это так, передавай им привет, скажи, что у нас всё в порядке.

До свидания. Шура.

Я писала по письму каждую неделю и оставляла их на ночь на письменном столе. Ведь если ты вездесущ, что Тебе стоит проникнуть в мою комнату? Я уверена, что ты читал мои письма, потому что однажды на утро листок бумаги оказался перевёрнут, а я точно помню, что положила его наоборот. И ещё один раз я очень хотела заболеть, чтобы не ходить в школу, и на следующее утро у меня поднялась температура, хотя болезни никакой не было, и ба оставила меня дома. А когда мечтала о собаке и просила об этом, где-то через месяц всё почти сбылось. Ба сама приволокла домой этого кота Осю, хотя против собаки по-прежнему возражала категорически. Ну и ничего, кот даже лучше, особенно такой.

Это странно, но по своим родителям я почему-то совсем не убивалась. Вспоминать вспоминала, но почти не плакала. Я помню их так ясно, как будто вчера расстались, а мёртвыми я их не видела и никогда не представляла, поэтому они для меня так и остались - далёкими, но живыми. Как будто уехали за границу или завербовались на службу в первый отдел по борьбе с мировой преступностью. Это вполне в их духе. Вечно им на месте не сиделось. Штук двадцать альбомов осталось - вот они в Болгарии, вот в Египте, вот на Селегере, вот на Алтае. Там и пропали, хотя это был уже третий поход в горы. Ни следов не осталось, ничего.

Я знаю, что они меня любили, и ба говорит, что так. Но мне всегда казалось, что я им чуть-чуть мешаю. Мама любила повторять одну цитату из какой-то индийской книги, дескать, дитя - это гость в доме, нужно любить его и уважать, но ни в коем случае не властвовать и не понукать.