Синдром отторжения - Воронков Василий Владимирович (бесплатные версии книг TXT) 📗
– Я хотел сказать, что у меня… – начал я. – Кажется, у меня не осталось времени, не осталось сил. Я думал, ты хотела что-то сказать мне…
Рука моя потянулась к горящему глазу панорамной камеры.
– Если это так, если ты действительно…
В двери открылся люк, и в комнату, как под давлением, вылетел белый пакет с энергетической суспензией. Пакет грузно шлепнулся мне под ноги. Один край у него был загнут – как если бы его уже пытались открыть.
– Это что? – спросил я, уставившись на пакет. – Что это? Это твой…
Я поднял пакет и оторвал загнутый край. Суспензия была теплой и горькой на вкус. Я сделал глоток и почувствовал, как к горлу подступает рвотный комок.
– Что это? – прохрипел я, бросая пакет на пол. – Вы хотите меня…
Я с трудом сдержал рвотный спазм, меня мутило. Проглоченная суспензия выжигала изнутри. Свет у потолка мерцал, как при перебоях электричества.
Я доковылял до унитаза, прикрывая рукой глаза – будто бы именно свет вызывал тошноту, – и вдруг замер.
Что-то укололо меня в босую ногу.
Я наклонился и поднял непонятный предмет, похожий на обломок настенного крепления или на антенну с тонким заостренным концом. Кончик антенны был красным от крови.
24
Я пришел в себя в медицинском отсеке.
Едва я разлепил веки, как мне скороговоркой объявили диагноз – сотрясение, томограмма ничего не показала, осложнений не предвидится. Однако я провалялся без чувств почти двенадцать земных часов, и «Атрей», задержавшийся из-за аварии, отправился по своему просроченному маршруту.
Произошел сбой системы искусственной силы тяжести, и станция чуть не сошла с орбиты. Даже гравитация была против нас. Катастрофу удалось предотвратить, подключив маневровые двигатели и восстановив прежний эллипс, однако два человека погибли, а шесть получили травмы различной степени тяжести.
Включая меня.
Первым делом я проверил списки погибших и тех, кто находился в стационаре.
Лиды там не было.
Мне сказали, что, пока я лежал без сознания, ко мне приходила девушка, но никто почему-то не записал ни имени, ни звания, ни с какого она была корабля. Мне и внешность-то толком описать не смогли.
Однако я знал – это она.
«Гефест» покинул Марс только месяц спустя. Наши пути вновь разошлись. До возвращения домой оставалось почти полгода, а Лида, когда мы только отправлялись к Юпитеру, была уже на Земле.
Мне хотелось вернуться. Незадолго до отлета «Гефеста» я думал написать заявление, уволиться, пересесть на ближайший корабль до Земли. Хорошо хоть мне хватило ума не рассказывать об этом первому пилоту.
Но потом я понял.
Нас разделяли миллионы миль, и новая встреча была невозможна в силу каких-то неоткрытых, неисследованных еще законов физики, из-за отрицательного притяжения магнитных полей. Однако Лида приходила ко мне, пока я лежал без сознания, упакованный в теплый кокон, как новорожденный, с капельницей, приколотой к руке – она навещала меня, не представившись, не вписав в книгу посещений свое имя, а потом улетела на неуловимом «Атрее», так и не дождавшись меня.
Я честно старался ее забыть.
Прошла по меньшей мере сотня человеческих жизней, прежде чем я вернулся на Землю.
На Ганимеде я не удержался и посмотрел по информационному терминалу программы полетов. Я быстро нашел Лиду – она все еще числилась в команде «Атрея» и улетала задолго до того, как я возвращался домой.
Я записал на суазор новостные ленты и на обратном пути, мучаясь от тошноты, скуки и перегрузок почти в шесть «же» читал просроченные новости, хребтом чувствуя, как грузовая баржа прорезает ткань пространства и неумолимо опережает размеренное время Земли.
«Гефест» напоминал тюрьму, пролетавшую между планетами на скоростях, из-за которых лопаются в глазах сосуды. Во время длительного дрейфа все мысли и желания сводились лишь к тому, чтобы дождаться часа, когда можно стянуть удушающий противоперегрузочный костюм и забыться сном. Скоро я перестал считать время – ведь времени уже не существовало. Помню, как на обратном пути включилась тяга, «Гефест» вошел в фазу торможения, а я поначалу решил, что мы просто совершаем маневр уклонения от груды космических камней.
Однако мы приближались к дому.
Заключение подходило к концу, и мне полагался длительный оплачиваемый отпуск. Я хотел улететь сразу же, получить новое назначение – в любой должности, на любом борту, – лишь бы ни единого дня, ни единой минуты не проводить на родной планете, где меня ждала пустота, по сравнению с которой космический вакуум казался наполненным движением и жизнью.
Отпуск был принудительным.
Первый пилот дал мне хорошие рекомендации, меня повысили – с такой невозмутимой расторопностью, будто все решения принимала слепая машина, – и я стал оператором второго разряда, достаточного для того, чтобы на следующем назначении претендовать на место второго пилота.
Когда я садился в пассажирский шаттл, спускавшийся с солнечной земной орбиты в вечернюю Москву, «Атрей», согласно строго рассчитанному курсу, совершал стыковку со станцией на марсианской орбите.
Наши пути расходились снова, и я думал, что это именно то, чего она хотела.
Я вернулся на квартиру матери.
Мир вокруг был полон звуков. И людей. Я чувствовал себя как после контузии. Человеческие голоса, крики птиц, шум проносящихся поездов и сдавленные электронные голоса семафоров превращались в дрожащее и растянутое эхо – волны звука отражались от бесконечных городских стен, наполняя ритмичными колебаниями окружающее пространство.
Несколько раз я заставил себя выбраться из дома, пройтись по улице, подышать воздухом, который не отдавал бы запахом хлора. Но город пугал больше, чем космос во время первого полета на Меркурий.
Улицы казались огромными, точно целые миры, и не замыкались в круг, продолжаясь все дальше, пересекаясь с проспектами и проулками, скрываясь в тени эстакад, – и так до самого горизонта, пока хватало глаз. Толпы людей, вереницы машин на светофорах, скоростные поезда, обдававшие пылью и ветром, – все это по-прежнему представлялось мне нереальным, как стереоскопическое изображение, которое транслировали огромные экраны на станциях, чтобы тамошние обитатели не скучали по Земле.
Со мной связались из агентства и объявили новое назначение – грузовая баржа, маршрут Земля-Европа в должности второго пилота. Я был рад, но забыл уточнить, как называется корабль, к которому меня приписали.
В те дни мне было сложно заставить себя подняться с кровати. Я не так уж и ждал новой миссии – долгих недель в космической пустоте, – но и жизнь моя на Земле стала удушающе пустой.
От обычной еды тошнило, от городского воздуха кружилась голова. Я валялся в комнате, опустив тени на окнах, и смотрел выхолощенные официальные новости, в которых ни слова не говорилось о войне. Меня никто не искал, никто не писал письма, не посылал сообщения по сети.
Пока однажды не задрожал суазор – брошенный, забытый на обеденном столе.
Я был уверен, что пришло очередное извещение из агентства – что меня просят явиться на собеседование, на курсы переподготовки или же сообщают об изменении в карте полетов.
Я небрежно взял суазор со стола.
На экране высветилось имя Лиды – и ее старый снимок из соцветия, на котором она стыдливо прятала глаза.
«А это что за корабль?» – спросила Лида, продолжая прерванный много лет назад разговор.
К сообщению была приложена фотография некрасивой космической баржи.
Я долго смотрел в суазор, картинка на котором вздрагивала и расходилась кругами, как отражение на волнах. Экран сбоил, и я не мог попасть по кнопкам пальцем.
Лида все еще думала обо мне.
Она написала мне с далекой орбитальной станции, вращающейся вокруг черного, притягивающего к себе космическую радиацию шара. Каким-то чудом ей разрешили воспользоваться протоколом для экстренной связи – на полминуты, быть может, даже на мгновение – и все лишь для того, чтобы послать мне этот дружеский «привет».
