Ненавязчивость зрения - Варли Джон Герберт (Херберт) (читать книги полностью без сокращений бесплатно TXT) 📗
Все, казалось, настолько заняты, что меня удивила одна из женщин, сидевшая, ничего не делая, на ограде рельсового пути. Я направился к ней.
Подойдя ближе, я увидел, что она моложе, чем я думал. Как я узнал позже, ей было тринадцать. На ней не было никакой одежды. Я дотронулся до ее плеча, она соскочила с ограды и проделала то же, что и другая женщина, ощупывая меня без стеснения с головы до ног. Она взяла меня за руку, и ее пальцы быстро задвигались по моей ладони. Смысла я не понимал, но знал, что это такое. Я пожал плечами и другими жестами попытался показать, что не знаю языка жестов. Она кивнула и продолжала ощупывать мое лицо.
Она спросила меня, останусь ли я обедать. Я уверил ее, что да. Она спросила меня, не из университета ли я. И если вы думаете, что легко задавать вопросы лишь телодвижениями, то попытайтесь. Но ее движения были настолько гибки и грациозны, настолько умело предавали слова. Зрелище было красивым — речь и балет одновременно.
Я сказал ей, что я не из университета, и попытался отчасти объяснить, чем занимаюсь и как попал сюда. Она слушала меня руками, выразительно потирая свою голову, когда мои объяснения делались непонятными. Все это время улыбка на ее лице делалась шире и шире, и она безмолвно смеялась над моими странностями. И все это время она стояла совсем рядом со мной, касаясь меня. Наконец она уперла руки в бока.
— По-моему, тебе нужна практика, — сказала она, — но если тебе все равно, не могли бы мы разговаривать ртом? Ты меня изматываешь.
Я подпрыгнул, как ужаленный пчелой. Эти прикосновения, которые я мог бы вынести от слепоглухой девушки, внезапно показались неуместными. Я отступил назад, но ее руки вновь коснулись меня. Она, казалось, озадачена, но затем нашла ответ с помощью рук.
— Извини, — сказала она. — Ты думал, что я глуха и слепа. Если бы я об этом знала, то сразу сказала бы тебе, что это не так.
— Я думал, что здесь все глухи и слепы.
— Только родители. Я из числа детей. Все мы нормально слышим и видим. Не нервничай. Если тебе не нравится, когда до тебя дотрагиваются, тебе здесь не понравится. Успокойся, я тебя не обижу. — И ее руки продолжали двигаться по мне, главным образом по лицу. В то время я не понимал, что это значит, но сексуальным это не казалось. Оказалось, что я был неправ, но вызывающей эта сексуальность не была.
— Я тебе понадоблюсь, чтобы показать, что к чему, — сказала она и направилась в сторону куполов. — Она держала меня за руку и шла совсем рядом. Когда я говорил, другая ее рука касалась моего лица.
— Во-первых, избегай бетонных дорожек. По ним…
— Я уже догадался, для чего они.
— В самом деле? А сколько ты времени здесь? — Ее руки с новым интересом изучали мое лицо. Было уже темно.
— Меньше часа. Меня едва не переехал ваш поезд.
Она рассмеялась, затем попросила прощения и сказала, что понимает, что для меня это смешным не было.
Я сказал ей, что _т_е_п_е_р_ь_ смешно и мне, но тогда не было. Она сказала, что на воротах есть предупреждающий знак, но мне не повезло, и я подошел к ним когда они были открыты — это делается дистанционно, перед пуском поезда — и я его не увидел.
— Как тебя зовут? — спросил я ее, когда мы приближались к неярким желтым огням, светившим из окон столовой.
Ее рука машинально задвигалась в моей, затем остановилась. — Ну, не знаю. Имя у меня _е_с_т_ь_; даже несколько. Но все они на языке жестов. Меня зовут… Пинк [розовая (англ.) ]. Я думаю, оно переводится как Пинк.
С этим была связана целая история. Она была первым ребенком, родившимся в группе. Они знали, что о младенцах говорят, что они розовые, поэтому ее так и назвали. Когда мы вошли в зал, я увидел, что имя не вполне ей подходит. Один из ее родителей был негром. Она была смуглой, с голубыми глазами и курчавыми волосами, которые были светлее, чем ее кожа. Нос ее был широким, но губы небольшими.
Она не спросила о моем имени, а сам я его не назвал. Все время, пока я был там, никто не интересовался моим именем. На языке жестов они называли меня по-разному, а дети обращались ко мне: «Эй, ты!» Разговаривать они не любили.
Столовая была прямоугольным кирпичным зданием. Оно соединялось с одним из куполов. Она была слабо освещена. Позже я узнал, что свет предназначался лишь для меня. Детям он нужен был лишь для чтения. Я держался за руку Пинк и был рад, что у меня есть проводник. Я был весь внимание.
— У нас нет формальностей, — сказала Пинк. Ее голос неуместно громко звучал в большом зале. Остальные не разговаривали вообще; были слышны лишь дыхание и звуки движений. Несколько детей подняли головы. — Я не стану представлять тебя всем. Просто чувствуй себя членом семьи. Люди будут прикасаться к тебе позже, и ты сможешь поговорить с ними. Одежду можешь оставить здесь на полу.
Это для меня труда не составило. Все остальные были обнажены и к тому моменту мне было легко приспособиться к разным домашним порядкам. В Японии вы снимаете башмаки, а в Таосе — одежду. В чем разница?
Ну, в самом-то деле, разница была порядочная. Прикосновения не прерывались. Все касались друг друга, и это было так же обычно, как взгляды. Сначала человек дотрагивался до моего лица, а затем — казалось, в полной невинности — ощупывал меня всего. Как обычно, это было не совсем то, чем казалось. Это не было невинностью, и не так они обращались друг с другом. Гениталий друг друга они касались гораздо чаще, чем моих.
От меня они держались чуть в стороне, чтобы я не испугался. С посторонними они были очень вежливы.
Там был длинный низкий стол, и все сидели вокруг него на полу. Пинк подвела меня к нему.
— Видишь эти полосы голого пола? Не ступай на них. Не оставляй на них ничего. Именно по ним люди ходят. Никогда ничего не переставляй. Я имею в виду мебель. Это нужно решать на общих встречах, так чтобы мы все знали, где что находится. Если ты что-нибудь берешь, то клади обратно на то же самое место.
— Понимаю.
Из соседней кухни приносили миски и блюда с едой. Их ставили на стол и обедавшие искали их на ощупь. Они ели руками, без тарелок, и делали это медленно и любовно. Прежде чем положить кусок в рот, они долго нюхали его. В еде для них было много чувственного.
И они потрясающе готовили. Ни до того, ни после я не пробовал такой хорошей еды, как в Келлере. (Так называю это место я, хотя на их языке жестов название чем-то очень похоже на это. Когда я говорил «Келлер», все понимали, о чем я говорю.) Они использовали хорошие свежие продукты, какие достаточно трудно найти в городах, и готовили с артистизмом и воображением. Это не было похоже ни на одну известную мне национальную кухню. Они импровизировали и редко готовили какой-нибудь продукт одним и тем же способом дважды.
Я сидел между Пинк и тем мужчиной, который едва не переехал меня. Я бесстыдно обжирался. Эта еда слишком отличалась от вяленой говядины и подобия картона, которыми я питался, чтобы можно было удержаться. Я медлил, и все же закончил гораздо раньше, чем остальные. Я осторожно откинулся назад, и подумал, не стошнит ли меня. (Слава Богу, это не произошло.) Они ели и кормили друг друга, все время вставая и обходя вокруг стола, чтобы предложить лакомый кусочек другу, сидящему с другой стороны. Чересчур многие кормили таким образом меня, так что я едва не лопнул, пока не выучился простенькой фразе на языке жестов, обозначавшей, что я сыт до отвала. Пинк объяснила мне, что более вежливый способ отказа состоит в том, чтобы самому предложить что-нибудь.
В конце концов мне осталось лишь кормить Пинк и смотреть на остальных. Я начал лучше замечать происходящее. Я подумал, что они ведут себя замкнуто, но вскоре увидел, что за столом идет оживленный разговор. Руки постоянно двигались — так быстро, что это было трудно заметить. Для того, чтобы что-то сказать, они использовали любую часть тела соседа: ладони, плечи, живот, руки, ноги. Я в изумлении следил за тем, как смех распространялся вдоль стола как рябь по воде, когда по цепочке передавали какую-нибудь шутку. Это происходило быстро. Внимательно вглядываясь, я мог заметить движение мыслей от одного к другому и обратно. Это походило на волны.
