2312 - Робинсон Ким Стэнли (читаемые книги читать .txt) 📗
— Так кто свистел, птица или ты? — спросил он, когда Свон сделала паузу.
— Мы одно, — ответила она.
Немного погодя она сказала:
— Любимый скворец Моцарта однажды переделал написанную им музыкальную фразу. Когда композитор сыграл фрагмент на пианино, птица спела его, но заменила все высокие звуки на низкие. Моцарт записал это происшествие на полях партитуры. «Прекрасно!» — написал он. Когда птица умерла, он пел на ее похоронах и прочел стихотворение. А следующая композиция, которую издатель назвал «Музыкальная шутка», поразительно напоминала пение скворца.
— Отлично, — сказал Варам. — Птицы всегда кажутся мне разумными.
— Но не голуби, — сказала она. И мрачно добавила: — Можно иметь либо высокий специфический интеллект, либо высокий общий интеллект, но то и другое сразу невозможно.
Варам не знал, что на это ответить: Свон неожиданно помрачнела.
— Что ж, — сказал он, — мы редко свистим вместе.
— А должны оба?
— Что?
— Неважно. Ладно.
И вот он вернулся к «Героической», а она подсвистывала — в птичьем контрапункте или подхватывая мелодии. Ее темы вливались в его темы как внутренние каденции или джазовые импровизации, а в редкие героические моменты музыки Бетховена ее партия становилась яростным вмешательством, словно дерзость Бетховена доводила птицу в ней до безумия.
Они высвистывали очень трогательные дуэты. Это помогало скоротать время, как никогда прежде. Нужно много времени, подумал Варам, чтобы открыть такое наслаждение. Он мог использовать всего знакомого Бетховена, потом четыре симфонии Брамса, очень благородные и искренние, а также три последние симфонии Чайковского. Все великие произведения из музыкальной подборки его романтической юности. Свон между тем готова была подхватить что угодно, и ее вариации добавляли в его мелодии дикое барокко или авангардные нотки, и это изумляло обоих. Ее пронзительный свист, должно быть, далеко разносился по туннелю, и солнцеходы в какой-то момент замедлили шаг и теперь шли прямо перед ними, подпрыгивая в такт музыке, иногда даже подсвистывая, неожиданно, но с энтузиазмом. Особенно удался с ними финал Седьмой симфонии Бетховена — ведь это марш; и впоследствии, поднимаясь, чтобы идти дальше, солнцеходы часто просили изобразить звук рога, с которого начинается Четвертая симфония Чайковского, а потом — всю первую часть, полную такого чувства, словно рядом шагает судьба, мрачная и величественная.
В финале одного общего исполнения Девятой симфонии Бетховена все удивленно покачали головами, а Нар повернулся к ним и сказал:
— Господа, вы отлично свистите! Какие мелодии!
— Ну, — ответил Варам, — мелодии Бетховена.
— О! Я думал, вы насвистываете просто так.
— Мы думали, вы их сочиняете, — добавил Трон. — На нас они произвели большое впечатление.
Позже, когда молодые люди снова ушли вперед, Варам спросил:
— Все солнцеходы под солнцем такие?
— Нет, — раздраженно ответила Свон. — Я тебе говорила: я сама солнцеход.
Он не хотел ее злить.
— Скажи, у тебя есть еще интересные добавки к мозгу?
— Есть, — отвечала она по-прежнему недовольно. — В детстве мне в мозолистое тело подсадили ИИ, чтобы справиться с судорогами. Потом — часть мозга одного моего любовника; нам захотелось объединить свои сексуальные реакции и посмотреть, что это даст. Как оказалось, ничего, но, я полагаю, он еще там. Есть и другое, но я не хочу говорить об этом.
— О боже! Это не мешает?
— Нисколько. — Она все больше мрачнела. — А в тебе что, ничего нет?
— Ну, вероятно, как у всех, какие-то мелочи, — примирительно ответил Варам, хотя на самом деле ему редко приходилось слышать о таком количестве добавок. — Я принимал вазопрессин и окситоцин — по назначению.
— Они оба — производные от вазотоцина, — авторитетно сказала она. — Из трех аминокислот отличается только одна. Поэтому я принимаю вазотоцин. Очень древний. Он контролирует сексуальную жизнь лягушек.
— И мою.
— Нет, это именно то, что тебе нужно.
— Не знаю. Я прекрасно себя чувствую с вазопрессином и окситоцином.
— Окситоцин — это социальная память, — сказала она. — Без него человек не замечает других людей. Мне нужно его больше. И вазопрессина, вероятно, тоже.
— Гормон моногамии, — сказал Варам.
— Моногамии у самцов. Но всего три процента млекопитающих моногамны. Даже у птиц больше.
— Например, лебеди, — подсказал Варам.
— Да. А меня зовут Свон-Лебедь. Но я не моногамна.
— Нет?
— Нет. Зато я пристрастилась к эндорфинам [43].
Он нахмурился, но решил, что она шутит, и попытался продолжить:
— Это же примерно как завести собаку или кого-то еще?
— Мне нравятся собаки. Собаки — это волки.
— Но волки не моногамны.
— Нет, зато эндорфины моногамны.
Он вздохнул, чувствуя, что перестал понимать Свон и ее речи.
— Прикосновение любимого вызывает усиление выработки эндорфинов, — сказал он и на этом оставил тему. Невозможно вечно высвистывать «Лунную сонату».
Ночью, когда они спали в туннеле на своих маленьких аэрогелевых матрацах под тонкими одеялами, он проснулся и обнаружил, что Свон передвинулась и теперь спит, прижавшись спиной к его спине. Прилив окситоцина на какое-то время облегчил боль в ногах: так это можно было истолковать. Разумеется, стремление спать рядом с кем-то, удовольствие от неодинокого сна не вполне синонимичны сексу. Это успокаивало. В другом конце помещения три дикаря спали, свернувшись, как котята. В туннеле было тепло, иногда слишком тепло, но на полу делалось холодно. Варам слышал, как Свон очень тихо мурлычет. Кошачьи гены — да, он слышал о таком: говорят, очень приятное ощущение, сродни негромкому пению. Мне хорошо, мурр, мурр, мне лучше: позитивная обратная связь добавляет удовольствия, образуется петля, в такт дыханию; во всяком случае, судя по мурлыканью Свон. Другой тип музыки. Хотя Варам очень хорошо знал, что иногда больные кошки мурлычут от временного облегчения или даже в надежде почувствовать себя лучше — пытаясь начать петлю обратной связи. У него был кот, который перед самой смертью так делал. Пятидесятичетырехлетний кот способен произвести сильное впечатление. Утрата этого древнего евнуха была одной из первых утрат Варама, и он вспоминал особенно жалобное его мурлыканье перед самым концом — звук слишком интимного переживания, чтобы можно было его назвать. Его добрый друг умер мурлыча. И теперь, слыша мурлыканье Свон, Варам почувствовал легкую тревогу.
После сна — дальше по туннелю, еще не полностью проснувшись. Утренний час. Высвистывание медленной части «Героической» — похоронного марша Бетховена, казалось Вараму: написано так, словно внутри его кто-то умирал.
— Мы живем час, и он всегда один и тот же, — процитировал Варам.
Потом адажио первого из поздних квартетов, опус 127, вариации на тему, очень богатые, такие же величественные, как похоронный марш, но более обнадеживающие, полные любви к красоте. И дальше третья часть, до того сильная и жизнерадостная, что могла бы быть четвертой.
Свон угрюмо взглянула на него.
— Будь ты проклят. Тебе это нравится.
Хриплый смех вызвал приятное ощущение в груди.
— Опасность для него как вино, — проворчал Варам.
— А это что?
— «Оксфордский словарь английского языка». Там вычитал.
— Любишь цитаты.
— «Мы прошли большой путь и нам еще долго идти. И мы где-то посреди».
— Послушай, что это? Предсказание будущего из печенья?
— Кажется, Райнхольд Месснер [44].
Надо было признаться, что ему это действительно нравится. Еще всего двадцать пять дней — более или менее; не так уж много. Терпимо. Самая итеративная псевдоитеративность в его жизни; она интересна тем, что это крайний случай, которого он, вероятно, искал. Reductio ad absurdum [45]. Этот туннель дает не только сенсорную депривацию, но и сенсорную перегрузку, хотя лишь в нескольких отношениях: стены туннеля, бесконечные огни на потолке впереди и позади — вот все, что они могут видеть.
