Неизведанные гати судьбы (СИ) - Хиневич Александр Юрьевич (полные книги .TXT) 📗
— Можете не переживать, Трифон Акимович, — ответил я старшему бойцу, размещая свой заплечный мешок за спиной, — я всё прекрасно понимаю, а посему пойду сам, добровольно, не нервируя своим поведением вашего товарища Шваренко.
— Ну вот и договорились.
До старого кирпичного здания, где находилось странная организация, под непонятной мне вывеской у входа „ГПУ при НКВД РСФСР“, мы шли часа полтора. Затем ещё полчаса ждали, возле дежурного внутри здания, пока вернётся с какого-то совещания старший оперуполномоченный. Дежурный по ГПУ сразу же предложил обоим моим сопровождающим, оприходовать меня как положено, но старший конвойный Якимов Трифон Акимович наотрез отказался, сославшись на приказ комиссара отряда: „передать с рук на руки лично старшему оперуполномоченному ГПУ“.
При появлении в здании очередного входящего человека в кожаных одеждах, дежурный доложил ему о том, что его ожидают конвойные с задержанным. Прибывший и Шваренко отошли в сторонку, где конвойный ему что-то очень долго рассказывал, а потом передал изъятый у меня документ. Быстро прочитав полученную от Шваренко бумагу, старший оперуполномоченный ГПУ приказал дежурному срочно вызвать внутренний конвой и сопроводить меня в его кабинет.
— Присаживайтесь на табурет, задержанный, — сказал мне старший оперуполномоченный, и при том даже никак не представился. Сам он разместился в широком кресле, за столом покрытым зелёным сукном на котором стояла настольная лампа с тёмно-зелёным матерчатым навершьем, а двое конвойных встали позади меня. — Как мне доложили, и согласно документа, что у вас изъяли при задержании на заставе при въезде в Барнаул, вы являетесь жителем таёжного поселения Урманное, Скоробогатовым Светозаром Чеславичем, где до сего дня трудились на должности писаря в промыслово-охотничьей артели. Я пока ничего не напутал?
— Нет. Всё так и есть.
— Что можете сказать относительно предъявленных обвинений?
— Извините, но никаких обвинений мне пока никто не предъявлял.
— Вот как?! — удивлённо воскликнул хозяин полумрачного кабинета. — А как же сопротивление представителям власти при задержании, и умышленное убийство бойца Красной армии Ли Юня? Вы хоть понимаете, что даже этих двух обвинений уже достаточно, чтобы расстрелять вас как контрреволюционера и врага Советской власти? Вы пытались доказать представителям власти, что являетесь простым, мирным писарем в артели, а сами имеете пулевые ранения на левой руке. Как вы всё это можете объяснить?
Ответить на вопросы оперуполномоченного я не успел, ибо резко открылась дверь и в неё вбежал дежурный по ГПУ.
— Товарищ Бергман, вас срочно к телефону требуют.
— Кому ещё я там понадобился? — зло спросил старший оперуполномоченный дежурного.
— Так с вокзала звонят, там новый эшелон с осуждёнными прибыл из Новониколаевска. Вас срочно требуют.
— Я понял тебя. Скажи им, что я сейчас подойду, — сказал Бергман дежурному, и обратившись к конвойным, добавил: — Задержанного пока вниз отведите, пусть посидит, подумает. Только не в общих хоромах его разместите, а где у нас сидельцев поменьше. Понятно?
— Понятно, товарищ Бергман, — ответил один из конвойных подходя ко мне. — Поднимайтесь, задержанный. Вам придётся обождать следующего допроса в другом месте.
Меня сопроводили в подвальное помещение. Мы прошли по слабоосвещённому коридору, со множеством железных дверей на каждой стене, и непонятно зачем перегороженного в нескольких местах решётками с дверями из металлических прутьев, между которыми ходило по несколько охранников. Вскоре один из моих конвойных остановился у двери справа. Открыв её ключом, он велел мне зайти внутрь.
В общем, меня разместили в небольшой комнате с двумя деревянными топчанами, между которыми стоял стол у стены без окна. В том помещении уже находился один человек, причём довольно преклонного возраста. Я его немного сумел разглядеть, пока была открыта железная дверь в подвальную комнату. Седой старик сидел на левом от входа топчане. Закрыв за мною дверь на ключ, мои конвойные ушли, а я остался стоять на аршинной площадке у двери, чтобы глаза привыкли к полумраку.
Немного света проникало в комнатку из коридора подвала, через небольшое зарешеченное окно под самым потолком. Уровень пола в помещении был ниже площадки на которой я стоял, и вниз вела небольшая каменная лестница в четыре ступеньки.
— Здравия вам, уважаемый, — поздоровался я со стариком. Мои глаза уже нормально видели в полумраке.
— И тебе здравия, мил человек. Проходи, не нужно там стоять, а то ещё шмальнут архаровцы спьяну из нагана через глазок в двери. От этих паскудников и не такой пакости можно ожидать. Ты можешь располагаться на свободной шконке, — и старик показал мне рукой на противоположный от него топчан. — Ежели тебе по нужде приспичит, то слева от лестницы стоит параша с крышкой. Питьевая вода в ведре с другой стороны лестницы находится.
Пройдя по ступенькам вниз, я снял заплечный мешок, и разместил его в изголовье топчана, после чего, присел напротив старика.
— Ну что… с новосельем тебя, мил человек, — весело сказал мне старик. — Давай знакомиться. Меня все сидельцы Иваном кличут, а ты кто такой по жизни будешь?
— Меня Светозаром отец при рождении нарёк, а тружусь я писарем в промысловой артели. Скажите, пожалуйста, Иван, а как вас по батюшке звать-величать? Мне неудобно к человеку, в ваших преклонных летах, просто по одному имени обращаться. Не такое у меня воспитание. И скажите, пожалуйста, почему вас отдельно от всех держат?
— Можешь называть меня Иван Иванычем. Я вполне возможно, последний Иван в России буду. А отдельно от всех сидельцев меня посадили, чтобы я с обчеством по-человечески общаться не смог. Ну тут новые начальники глубоко заблуждаются. Я даже из этой хаты, спокойно могу с людьми пообщаться.
— Скажите, а что значит „последний Иван“?
— Иван это не просто имя, это призвание уважаемого человека в определённых кругах. Иван всегда поможет добрым советом нуждающимся, разрешит любые споры. Иван никогда не идёт ни на какие сделки с представителями любой власти. Иван никогда не работает на государство или на какого-то человека. Иван живёт сам по себе, трудится только на себя и на благо обчества. Хотя нонче стали появляться мутные личности, объявляющие себя Иванами. Так вот они договорились до того, что Иван вообще ничего делать руками не должен. При этом даже не задумываются о том, что они своими руками ложку держат, когда кашу или щи едят. А ты это чего, мил человек, на меня так удивлённо смотришь?
— Извините, но я просто никогда про таких людей не слышал.
— Так ты что, мил человек, вообще ничего о жизни сидельцев не знаешь?
— Вы правы, Иван Иваныч. Я ничего про вашу жизнь не знаю, да и откуда бы я про неё узнал. Живу-то я не в городе, а в глухом таёжном поселении. Последние три года, так вообще из тайги не выходил. Видел я всего двух каторжников, да и те нам особо, о своей жизни на каторге ничего не рассказывали. Лишь знакомые революционеры иногда рассказывали о том, как они сидели по царским тюрьмам, да и то совсем немного. Сам-то я отправился в Барнаул, копчёный окорок на хлебушек поменять, так меня на почтовом тракте красноармейцы задержали. Поначалу им моя бумага, в нашей поселянской Управе выданная, почему-то не понравилась, а потом уже меня красноармейцы, по приказу своего комиссара, решили ограбить и копчёные окорока, что у меня с собой были, в пользу Красной армии забрать. Да вот только не получилось у них ничего. Из-за ентого их комиссар так разозлился, что меня сюда под конвоем отправил.
— С чего это комиссару на тебя злиться пришлось? — усмехнулся старик. — За то что окорока им не отдал?
— Так я зарок на своё добро положил, и сразу предупредил комиссара, что „окорок встанет поперёк глотки тому, кто решит его отведать!“. Он мне не поверил и приказал китайцу отведать окорока. Тот отхватил кусок и начал жевать, а потом подавился и помер. Комиссар прям там, на почтовом тракте, хотел меня расстрелять за смерть китайца, но я всех бойцов сразу предупредил, что в случае моей смерти, они не доживут до завтрашнего вечера. Вот и пришлось их комиссару оправлять меня с двумя конвойными в Барнаул, в какое-то непонятное ГПУ.
