Нет - Горалик Линор (книги онлайн полные версии txt) 📗
– Послушай, – сказал он, и Волчек поднял голову, посмотрел вопросительно, – я понимаю, ты не хочешь. Спорить здесь бесполезно, не силой же тебя втягивать. Давай вот как: я начну один потихоньку. Но ты разреши мне, по крайней мере, держать тебя в курсе. Просто по-дружески, мне нужен твой совет будет периодически, что-то такое. Я зарегистрирую компанию, наверное, на следующей неделе. Это на первых порах много сил не отнимет, работать на вас мне мешать не будет. А ты знай просто: я всегда держу тебе место. Так пойдет?
Волчек вытянул ноги под столом, шутливо пнул коллегу ботинком.
– Шантажист. Я знаю, хочешь медленно меня втянуть. Ну давай, давай. Сорок азов в час – и я готов консультировать тебя сколько угодно.
– Двести азов в день – и я разрешу тебе поцеловать меня в задницу.
Глава 79
Надо было как-нибудь сказать ему не приходить, например, перезвонить и сказать – «не приходи сегодня», но смалодушничала все-таки, и после того, как он сказал: «Будь дома через полчаса» – и сразу отключился, – привычно и немедленно откланялась и под понимающие ухмылки быстро пошла к машине. Впервые, наверное, за все время этих отношений Афелия не могла настроить себя на визит дорогого дяди – тело не отзывалось, не давало горячей волны при мысли о замшевой коже члена, о глубоко проникающих пальцах, о помутневших от яростного возбуждения очень светлых и очень страшных глазах, – а при мысли о глазах, кстати, вдруг передернулась от отвращения, подумала с изумлением и ужасом: да что со мной? Утром, когда ждала звонка Дэна, как раз представляла себе, что – если он днем приедет – на полтора часа можно будет вообще выпасть из сознания, не ощущать в себе холодный и горький комок, с которым последнее время просыпаешься каждое утро, не думать о том, что приснилось сегодня ночью: будто она, Афелия, выходит на лестничную площадку и видит, что за площадкой начинается река и по ней плывет тело Вупи, и Фелли пугается, но вдруг понимает, что Вупи, конечно, живая и специально так легла на воду, чтобы ее водой к Афелии принесло. У Вупи уже очень большой живот и очень красивый, на ней длинное платье, которое плывет следом по воде, и в платье специальный большой вырез для живота, и это так прекрасно, что Афелии хочется плакать. Живот у Вупи без пупка. Афелия понимает, что ей надо тоже лечь на воду и плыть вместе с Вупи. Она сходит с лестничной площадки и ложится на прогибающуюся мягкую воду, как на кровать, берет Вупи за руку, и они плывут рядом, и Афелия чувствует себя совершенно счастливой, и тут она вспоминает про Алекси и спрашивает: Вупи, а где Марк? (во сне Алекси почему-то зовут Марк), – и Вупи говорит: я не хочу, чтобы он смотрел на нашего ребенка, – и тут Афелия понимает, что Вупи беременна именно от нее, и наливается безумным, плотным, золотистым счастьем, и Вупи говорит: но если я от него сбежала, то роды придется принимать тебе, – и тут Афелия замечает, что у нее нет рук, и видит, что ее руки плывут мимо по реке в другом направлении, как две огромных лодки, и, уже наполовину проснувшись, истошно кричит от ужаса, и сидит в кровати, держась обеими руками за простыню, и потом выплакивает из горла застрявшее там трепыхающееся сердце… Надо было сказать ему, думает Фелли, едва проскакивая под самый красный и обливаясь холодным адреналиновым потом, когда ей резко гудит вслед какой-то недоумок, надо было сказать ему, чтобы он не ехал, мне и так постоянно больно и постоянно страшно, господи, не хватает только его штучек, это же точно не время для того, чтобы меня били ногами в живот или подвешивали за руки к потолочным балкам, это же точно не время заставлять меня с закрытыми глазами вынимать из собственной кожи глубоко загнанные под нее булавки, это же точно не время говорить мне: «Ну, дорогая, расскажи мне, как твои дела?» – и подбадривать меня электрошокером, если я звучу недостаточно убедительно… Надо позвонить ему немедленно, надо сказать ему, чтобы он не ехал, – но вот уже парковка, лифт, дверь, ванная, полотенце; надо позвонить и сказать ему, что мне плевать на его правила, что сегодня не время, что я не пущу его в квартиру, – но вот уже звонок, коридор, дверь, губы, руки, мелкие зубы осторожно и нежно прикусывают ее язык и начинают медленно и неуклонно сжимать, пока она не вскрикивает от боли, – но боль на этот раз ничем хорошим не отзывается в теле, ни возбуждением, ни теплом, ни привычной слабостью – обмякающие колени, руки, немедленно и безвольно падающие вдоль тела, – но только напряжением мышц и желанием вырваться из объятий отвечает сегодня на боль тело, и Фелли еще раз в изумлении думает: да что со мной?
Чувствует; он все чувствует, как собака. Сам отстраняется, смотрит вопросительно, и она опускает взгляд, и тогда он ласково и осторожно берет ее за руку, ведет в комнату, садится в кресло и сажает ее, как ребенка, к себе на колени – удобно, боком. Фелли приваливается с нему и закрывает глаза, и чувствует, что по щекам начинают течь слезы, и через несколько секунд уже всхлипывает, уткнувшись в его свитер, и с каждым его движением – таким родным, таким понимающим и таким нежным, – с каждой волной, проводимой ладонью по рассыпавшимся волосам, с каждой фразой бессмысленного и теплого утешения, с каждым детским словечком, которое он шепчет ей в ухо, она плачет все громче, громче и громче. «Тебе совсем плохо?» – говорит Дэн и двумя руками берет ее ручку, – и она кивает, не будучи в силах говорить, и заканчивает кивок тоненьким «ыыы». «Ты не хочешь, чтобы я тебя сегодня трогал?» – спрашивает он и крепче сжимает ее ладонь – и она утыкается ему в плечо, окончательно раскисая, и всхлипывает, и вытирает лицо рукавом, и пытается взять себя в руки, но от этого плачет еще сильнее, и чувствует себя такой благодарной Дэну за эту нежность, и за это понимание, и за то, что он сейчас просто держит ее за руку – крепко, до боли, так, что она пытается даже высвободить немного ладонь, но он не отпускает ее и продолжает сжимать, и сжимает все крепче и крепче, и Фелли уже не на шутку пытается вырвать руку из дядиного захвата и даже просит прерывисто, хлюпая носом: «Ну перестань, не сейчас, пожалуйста!» – и тогда он тихо говорит ей в самое ухо, тихо и очень вкрадчиво говорит, касаясь мочки губами, языком задевая розовый изгиб покрасневшей от плача ушной раковины: «А почему ты считаешь, что меня это должно интересовать?» – и с силой дергает ее за волосы назад.
Потом она слышала, как он кричал, и это казалось ей странным и глупым: зачем кричать? Что от этого изменится? Ей вообще было легко и странно, как если бы она смотрела S,amp;M сет с собою в главной роли – непривычной, правда, роли, садистической, доминантной, но так давно вымечтанной, так прекрасно разрушающей уже надоевшее ей самой субмиссивное амплуа! Она успевала думать о разных посторонних вещах – например, о том, что она прекрасно сыграла в этом сете, прекрасно, потому что ощущение ярости, и наслаждения при каждом всхрусте ребер, и бешеного жара на щеках, и бешеного холода в сердце – все это было передано с дивной, восхитительной точностью, ай да Фелли, ай да молодец. Она наступала на бледные, цепляющиеся за ковер пальцы и думала о том, что бион с таким качеством записи мог бы создать только большой мастер; она смотрела на кровавое пятнышко на стене, там, где кое-кто был пойман за шею при попытке к бегству, и профессиональным взглядом отмечала аккуратность удара: зрелищного, благодаря крови, и все-таки вполне безопасного, потому что кое-кто продолжал стонать, закрывая голову руками, а значит – вполне в сознании, вполне в порядке.
Афелии было легко, спокойно и весело.
Глава 80
На показах для дистрибьюторов никогда, естественно, не аплодируют, это звучало бы несколько наивно и неуместно, тут как бы все профессионалы, имеющие дело с профессионалами, тут речь идет не об искусстве всегда, но прагматике, знаете, о сухих цифрах: за какую сумму покупать права, как распространять, в каких количествах тиражировать, сколько месяцев продержится фильм на нормальном уровне, нужно ли будет допечатывать копии, по каким каналам делать рекламу. Нет тут места разговорам о высоком, и ждать от четырех человек, собравшихся по приглашению Гросса в демонстрационной комнате берлинского отеля «Хайат», аплодисментов, или комплиментов, или еще каких-нибудь выражений восхищения, было бы глупо. Но Гросс все-таки ждал. Ждал, интуитивно зная, что показал этим людям лучшее, может быть, что ему удавалось до сих пор породить; ждал, потому что из-за какого-то смутного собственного каприза до сих пор не показал фильм никому из близких – да что там близких, отказался показывать фильм целиком даже актерам и съемочной группе под предлогом того, что – не складывается, что – встречу с немецкими дистрибьюторами пришлось назначить очень срочно, ну никак, ребята, но вот в пятницу я возвращаюсь – собираемся и смотрим все вместе, ради бога, простите. Ждал, потому что сам до сегодняшнего дня посмотрел смонтированный сет только один, один-единственный раз, и то с трудом – все время хотелось вскочить и убежать из смотровой комнаты, все время боялся увидеть, что все ужасно, глупо, наивно, надуманно, неестественно, и знал же, что прекрасный фильм, прекрасный и страшный! – и нервничал все равно. В самолете на Берлин думал, что, конечно, так волноваться нельзя, это чрезмерно; что, наверное, дело не в теме и не в том, что ни о чем, кроме Холокоста, он уже три месяца не может думать, что он постепенно перечитал все, что мог, по этой теме, что ему даже сон снился про то, как… Что не в этом всем дело, не в этом, а просто – это первый фильм в его жизни, который он снимал безо всякой поддержки – финансовой или моральной; что он до дрожи в руках нервничает из-за того, что фильм этот стоит стеной между ним и Бо, как бы они ни делали вид, что все превосходно, и что если фильм окажется плохим – то непонятно будет, как им жить дальше, а если фильм окажется хорошим – то непонятно будет, как им жить дальше, и что именно из-за этого едва не упал, когда сходил с трапа, и потом не смог идти – встал в сторонке и пытался еще несколько минут успокоить сердце, умерить спазм в горле, обсохнуть от липкого пота. За последние сутки пришлось выпить три какие-то мерзкие таблетки – не помогали успокаивающие бионы, не помогал прекрасный тонизирующий массаж, который тоненькая вьетнамская девушка (помнишь ли ты, как твой народ их истреблял?) железными ручками вбила ему в спину. В демонстрационной он был на сорок минут раньше времени, ему все время казалось, что или перепутают диск, или кабель выпадет, и поэтому к моменту появления фон Бассета из прокатной компании «Дойче Вита» Гросс уже люто ненавидел себя за эту суету, за поведение студента перед первым экзаменом, за слишком явно покрасневшую морду.
