Море Имен - Онойко Ольга (онлайн книги бесплатно полные TXT) 📗
– Держись папки, Иней. Папка твой доберётся, он такой. Он хваткий.
– Я знаю, – важно сказал Иней, и оба взрослых ласково засмеялись.
Потом папа тихо сказал Геннадьичу:
– Я тебе помогу. Я тебе должен, Семён.
– Ну нет, – ответил Семён Геннадьич так же тихо, но не так серьёзно, – помогать мне не надо. Есть дела, Яська, в которых настоящий друг своему другу под дулом пистолета помогать не станет.
– Например? – Ясень заломил бровь.
– Например – детей делать.
Ясень расхохотался, потом скривился и едва заметно кивнул в сторону Инея.
– А что? – не согласился Геннадьич. – Здоровый мужик, не в люльке лежит. Пусть понимает. Дружба – дело большое. Если друг оказался вдруг… – тут он умолк, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг вскинулся, выставил бороду вперёд, заговорил торопливо и горячо: – Слушай, Яська! Спой, а? Очень я Высоцкого хочу послушать, стосковался прямо.
Иней широко улыбнулся, поглядел на папу выжидающе. «Пускай песня чужая, – подумалось ему, – папка всё равно так здорово поёт и играет. Слушать бы и слушать его…» А Ясень только руками развёл. Потупил смеющиеся глаза, сдаваясь, и полез за гитарой.
И он пел Высоцкого, много всяких песен: про друга и про скалолазку, про то, что лучше гор могут быть только горы, и про заколдованный лес, откуда уйти невозможно, потом ещё – и с чувством, со сладкой яростью выводил «ми-и-ир-р-р вашему дому!..» Дядя Сёма слушал его, уронив кудлатую голову на руку и закрыв глаза. Всё лицо его мелко вздрагивало – так жадно он ловил каждый звук. Высоцкого сменил Городницкий, затем Визбор и ещё кто-то, Ясень перестал называть имена, а Иней этих песен никогда прежде не слышал.
Наконец, дядя Сёма с силой провёл ладонями по лицу – как-то странно, словно умывался.
Папа отпустил гриф гитары и глянул на друга с тревогой.
Иней заморгал.
Что-то переменилось. Иней почувствовал это, как дыхание ветра. Мелькнуло мимо что-то не страшное, но страшно грустное.
– Ладно, – глухо сказал дядя Сёма, – Яська, растравил ты душу. Пожалей, сил нет терпеть. Расскажи, как дела-то в мире? Чего творится? Войны нет? Одолели разруху? Кто наверху сидит сейчас, что за человек?
Иней испуганно сжался. Какая война? Какая разруха?..
– Геннадьич, – покачав головой, сказал папа, – на что тебе мои новости? Я же из другой параллели.
– Давай выпьем, – непоследовательно предложил Геннадьич и плеснул мутной водки в пластиковые стаканчики. – Другая, не другая, а всё равно… Ох, Яська, никогда не знаешь, за что душа твоя зацепится. Тридцать лет еду. Зацепилась душа, прикипела, на цепь посадила сама себя и сама себя не пускает к Морю…
Он болезненно зажмурился. Ясень покачал головой.
– Геннадьич в восьмидесятом году поехал, после Олимпиады, – вполголоса сказал он Инею. – Тогда вас с Аликом ещё и в проекте не было.
Тихо и мелодично, как литавры оркестра, стучали колёса Нефритовой Электрички; Инею показалось, что она, живая, прислушивается к разговору. Тогда он тоже притих и стал слушать.
– Олимпиада, – повторил дядя Сёма и улыбнулся, как пьяный, хотя ни глотка ещё не выпил. – До свиданья, наш ласковый Миша… Душу рвёт, Яська, сил моих нет. Тридцать лет еду, а каждый день думаю: как там, в России? Поэтому и доехать не могу. Тебе-то что, ты космополит безродный… ты доедешь… Бат-Эрденевич…
Он поднёс стаканчик к губам. Ясень нехотя сделал то же, покосился на Инея и пить не стал. У Инея чуть-чуть отлегло от сердца. Он ужасно не хотел, чтобы папа пил водку. Папа с дядей Семёном говорили о непонятном и пугающем, и оттого папа становился чуть-чуть чужим. Пьяный он бы сделался совсем чужим. Тогда Иней остался бы один-одинёшенек в волшебном поезде посреди волшебной страны…
– Я русский, – негромко сказал Ясень. – Маму мою Лазурь звали. Только страна моя не Россией называется, Геннадьич, а Росой, и столица у неё – Листва.
– Яська, но ведь Олимпиада была! Общая! – дядя Сёма вскинул глаза, стукнул кулаком по столу. – И Союз Советский был! И Победа! И Гагарин!
– Было, – согласился Ясень. – А города называются по-другому, и имена у людей другие. Нашего Гагарина Бураном звали. И Победа у нас не девятого мая.
Лицо Семёна Геннадьича горько искривилось. Секунду Инею казалось, что он сейчас швырнёт недопитый стаканчик в стену, и Иней осторожно отодвинулся, но дядя Сёма, наоборот, поставил стаканчик на стол очень медленно и осторожно. Иней пригляделся к пожелтевшей газетке, постланной вместо скатерти – «Труд», 1980 год…
– Ещё тридцать лет ехать буду и не доеду… – пробормотал Семён Геннадьич. – Как ты мне сказал тогда, что Союз развалился, я трое суток спать не мог. Думал, не сойти ли с поезда. Только куда идти-то, в чужую параллель? В прошлое? На кой оно сдалось, когда знаешь, чем всё закончится… Был я молодой, был я дурак, думал, я кремень-человек, пешком до Моря дойду. А вышло? Душа моя слабая и привязчивая, оттого все у меня наперекосяк и наискосок…
– Геннадьич, – предостерегающе сказал Ясень, – зря ты это. Хочешь – верь мне, хочешь – не верь. Это ты сам от себя отговариваешься. В том всё и зло. Как перестанешь – доедешь. Отговариваться перестанешь, а не Родину любить. Ты не обижайся, но, по-моему, ты Моря боишься. Потому и ищешь себе якорь, чтобы тысячу лет ехать и не доехать. А Море – оно светлое.
– А ты почём знаешь? – зыркнул на него дядя Сёма. – Ты его видел?
– Во сне видел, – серьёзно сказал Ясень.
Странно, но дядя Сёма ему сразу поверил, согласился и успокоился.
У Инея глаза лезли на лоб от этого разговора. Он совсем оробел и поэтому понемножку ел, чтобы не пялиться на папу и Геннадьича и не привлекать лишнего внимания. Сначала доел бутерброд, потом выпил чай, потом стал грызть, протерев рукавом, жёлтое яблоко… Всё это напоминало фантастический фильм. Небывальщина, красота нарисованная, сон сном. Но в живой Нефритовой Электричке стояла на столике дяди-Сёмина мутная водка и невкусные огурцы, да и сам волшебный поезд был абсолютно, непререкаемо настоящим – хочешь, нацарапай что-нибудь на облачной стене, хочешь, расковыряй пальцем синий бархат… Таинственная Электричка не казалась очень уж жуткой, гораздо жутче были сейчас дядя Сёма и папа, а вернее, то, как по-взрослому, просто и горячо они обсуждали волшебные дела, и какими невесёлыми эти дела были. «В сказку попал», – подумал Иней и тяжело вздохнул.
Он понял, что дядя Сёма Геннадьич происходит из другого мира. Он вспоминал, как играл в другие миры с Лёнькой, и начинал запоздало бояться за себя и друга. Что, если бы они в самом деле попали в другие миры? Плохо бы им пришлось.
«Хорошо, что папа рядом, – подумал он. – Папа всё может». Иней незаметно потрогал папин рукав и опустил голову.
А папа вдруг обнял его крепко-крепко и прижался носом к макушке.
– Где сходить будете? – спросил дядя Сёма.
– Давай на станции, – ответил Ясень.
Иней уже устал удивляться и только спросил мысленно: «Почему же мы на станции не садились?»
Папа положил гитару в кофр и встал.
– Геннадьич, – сказал он громко, – не последний раз видимся.
– Может, что и последний.
– Нет, – улыбнулся Ясень, – я тебя ещё на берегу подожду.
И дядя Сёма тоже улыбнулся, снова собрал лицо в лучики морщинок:
– Ну, держись, раз слово дал… А ты, Иней, не бойся ничего. Всё будет хорошо.
Иней молча кивнул.
Они с папой вышли в тамбур. За окном нёсся прозрачный зелёный лес. Уже не такой чудесно светлый, как там, где они шли пешком, обычный лес, но всё равно красивый. Только с мусором.
Вдали показался полустанок. Нефритовая Электричка замедлила ход, остановилась, отворила двери. Они вышли и подождали, пока она проедет – помахали руками дяде Сёме, высунувшемуся из окна. Потом направились к лестнице, спускавшейся с края платформы…
«Это ведь наша платформа, – настороженно примечал Иней. – Та самая. Зачем мы на неё обратно приехали? Столько ехали и обратно вернулись. Опять в палатке жить будем?» Он ничего не имел против палатки, просто странно всё было. Но к папе с вопросами он не лез. Папа сутулился и вздыхал, и понятно было, что думает он о дяде Сёме и всякой печали.
