Нет - Горалик Линор (книги онлайн полные версии txt) 📗
а два месяца – это завтра, понимаешь?
и я вдруг начала думать, что не имею, может быть, права
что я отрываю тебя от друзей, от России, наконец
что я тебе не даю – ну, кроме себя, ничего
не то чтобы я себя не ценила
но, я думаю, ты понимаешь
словом
знай, пожалуйста: я чувствую себя виноватой
я очень боюсь, что не окуплю собой твои потери
я постараюсь быть очень хорошей, очень-очень
я люблю тебя, мне кажется, это самое главное
но все-таки знай: я безумно ценю все, что ты делаешь ради
в то время как я просто сижу тут и тебя допекаю своим «скорей бы»
словом, ты понимаешь
вот, сказала
гораздо легче
про Рона Гауди
провела ночь на измене
что я Гауди? откуда он про меня узнал, чего хочет?
у меня дома подарочное издание его «Versatule», двенадцать черных бионов
от третьего – где муха – я плачу
я не могу же в реальной жизни разговаривать с биартистом, над чьим подарочным изданием я плачу!
в общем, я думала, ну, мало ли Яэль Альмог в Израиле
ну, ошибка
словом, сегодня он позвонил
это охуенно
он, короче, родственник моего прошлого начальника, помнишь, Бени из «Каль-Тока»?
«Каль-Ток», оказывается, распался, Бени ушел в «Эльрон», они там сейчас тоже занялись фидбеком, Бени чем-то руководит, надо позвонить, потрепаться
он хороший
но дело не в этом
словом, он спросил Бени, кто в израильском био-теке может монтировать ему бионы
ему сказали, что в Израиле, типа, самые крутые специалисты
у него новая фишка, он делает всякие штуки с повторными записями
ты знаешь
надевает бион, делает что-то под ним и записывает на новый бион, потом надевает полученный, опять записывает, все такое
не буду сейчас грузить тебя
короче
он предлагает мне халтуру – монтировать для него работу
мое имя будет указано во всех его проектах
я заикалась в трубку, как раненый пингвин
словом, завтра я с ним обедаю в перерыв, он специально сюда для меня приедет
ай-йя
ай-йя ай-йя ай-йя
ай-йя
ты мной гордишься?
ты гордись, пожалуйста
я как-никак будущая мать твоих будущих детей»
Глава 42
– Я хотел бы, чтобы ты встала на коленки, если можно, и повторила все то же самое.
– Дэн, ради бооооога, я серьезно.
– И я серьезно.
Шуршит вокруг тонких лодыжек широкая тяжелая юбка, из широких рукавов выскальзывают тонкие запястья. Трудно стоять на коленках, не складывая перед собой просительно руки – а иначе куда их, руки, девать, не по швам же вытягивать, не скрещивать же на груди? Совершенно не время сейчас играть в эти славные игры, понимаешь же – а все равно волна прокатывается, и коленкам, сбитым в прошлый раз, когда швырнул на пол за то, что слишком медленно раздевалась, становится не больно, а почему-то жарко.
– Да, так о чем ты хотела меня просить?
Даже не заметила, что закусила губу; хочется сказать: я не знаю, Дэн, я не помню; хочется сказать: какое просить, о чем ты, это три секунды назад все было, это теперь не важно, а сейчас вдруг все изменилось, и все, о чем я могу тебя просить, – это просить мне приказывать; прикажи мне что-нибудь, сделай милость… Но давить в себе желание немедленно раствориться, толчки крови в висках пытаешься заглушить тревогой, закрываешь глаза, чтобы сосредоточиться на том, для чего явилась.
– Дэн, пожаааалуйста, оставь Вупи в покое.
Из такой позы, особенно когда потихоньку начинают ныть лодыжки, фраза в подобном тоне звучит по крайней мере наивно. Не понимаешь, зачем говоришь, и что, и по какому праву. Впрочем, и так не понимала, почему пришла и почему вообще решила говорить с ним на эту тему, когда еще со вчерашнего вечера было тяжелое и холодное ощущение, что разговоры с дядюшкой Дэном тут, увы, бесполезны, что вполне бессмысленно пытаться что бы то ни было говорить ему на эту тему, что после их беседы над креветочным кладбищем о ее, Афелии, профессиональных знаниях и об общественной пользе тема недаром больше не поднималась: слишком внятно показали Афелии Ковальски (уже, между прочим, два отчета о работе собственной студии успевшей сдать с тех пор в руки родной полиции), чем ей положено забивать свою прекрасную головку, а чем не очень. И все равно сегодня зачем-то позвонила, попросила разрешения приехать в гости и вот – стоит на коленках, просит любимого дядю пощадить измученную подругу, – почему, зачем просит? Что ей, в конце концов, эта девочка, что ей ее параноидальный ужас, почему не сказать себе: дудки, я стучу – постучи и ты, дорогая, я не умерла – не умрешь и ты, не волнуйся, втянешься, привыкнешь, будешь еще считать, что пишешь одно хорошее, что, может быть, еще услугу оказываешь любимой студии, что дай бог любому нелегальному предприятию иметь такого верного и преданного стукача, такого любящего, так старающегося выставить все в хорошем свете. Почему не сказать себе: в конце концов, хорошо же знать, что не ты одна несешь этот крест, что не тебя одну скрутили-заставили-вынудили-запугали, что это не ты дура-трусиха-предательница-слабачка-подонок, – нет, нормальное такое явление, все там будем, нечего тут особо стыдиться, – жить с волками – петь понятно какие песни. Почему не сказать себе: очень хорошая девочка – моя подружка Вупи, жалко ее до смерти, но для чего самой подставляться, разве кому-нибудь станет лучше от этой жертвы, все равно ведь отдел не изменит решения, не придет к Вупи, не скажет: знаете, мисс Накамура, мы передумали, ладно, живите себе спокойно. Почему не сказать себе: ей же не станет лучше, если ты испортишь свои отношения с Дэном, ей же от этого не полегчает, да и вообще, – даже если не о себе, только о ней думать – ей же выгодно, чтобы подружка продолжала так нежно общаться со своим дядюшкой, оставаться ее заступницей на тяжелый день, когда надо будет действительно заступиться. Почему не сказать себе этого всего, для чего идти и просить за чужую, в общем-то, девочку, вы и знакомы-то всего три месяца, она и не любит тебя особо (кольнуло в сердце), вместе не спите, не мечтаете о ребенке – ради чего подставилась, зачем приперлась? Что ты сейчас можешь сделать такого, чтобы он тебя послушался, подчинился?
– Повтори, пожалуйста, еще раз.
Хуже всего – что предательски сводит бедра, предательски слабость разливается по коленкам.
– Пожалуйста, оставь Вупи…
Подходит, присаживается на корточки, поднимает голову за подбородок, в глаза смотрит; медленно ведет пальцем по губам – и медленно, вслед за его пальцем, слева направо перекатывается в груди сердце. Гладит по голове, спрашивает:
– Тебе это так важно?
А что ответишь?
– Да.
Встает, отходит, садится в кресло.
– Расстегни, пожалуйста, платье. До пояса.
Пальцы уже не слушаются, губы тоже.
– Сними его с плеч, пожалуйста, и руки заведи за спину.
Знает, что я боюсь за свои соски больше, чем за все на свете. Больше, чем за глаза, наверное, – по крайней мере, так мне кажется.
– Повтори, пожалуйста, еще раз: о чем ты хотела меня попросить.
А о чем, собственно, я хотела его попросить? Я не хочу помнить, о чем я хотела его попросить, я хочу попросить его, чтобы подошел, поцеловал, ударил, убил, изнасиловал, обнял, лишь бы подошел, лишь бы что-нибудь сделал.
– Выеби меня.
– Ай-йя! Ты пришла об этом попросить? Нет, ты, пожалуйста, не подумай, мне очень приятно и все такое, хотя это, собственно, совершенно в мои планы сейчас не входит, но все равно – мне казалось, у тебя была какая-то другая просьба, гораздо более мелкая, такая себе, отвлеченного характера.
– Это не важно.
– А мне показалось, что тебе это очень важно. Давай об этом поговорим, дорогая. Расскажи мне, пожалуйста, почему тебе так важно, чтобы я, как ты выразилась, «оставил Вупи в покое».
Что ты сейчас помнишь, что понимаешь? Какое поговорим, о чем ты, я игрушка, кукла, я не умею говорить, а только стонать и плакать, если тебе это нравится, или давиться криком, если ты говоришь «молчи, сука».
