Zeitgeist - Стерлинг Брюс (читать полную версию книги TXT) 📗

– Ты украл у пьяного бумажник. Это нехорошо?

– Конечно нехорошо. Но еще хуже не заплатить проводнику, переправляющему тебя через Большую реку.

– Понятно, папа. – И она с аппетитом принялась за еду.

Проводник оказался, скорее, любителем, какого первым делом найдешь, плохо владея испанским, в пограничном городке в хмурый выходной: прыщавый техано с тяжелой серебряной пряжкой на ремне и в здоровенной черной ковбойской шляпе, воображавший, что заткнет за пояс всю la Frontera [31], раз у него pistola en la mano [32].

После полуночи кучка отчаянных безработных перешла вброд бетонный желоб Рио-Гранде и тут же попала в перекрестье прожекторных лучей и инфракрасных камер. На их счастье, после недавнего скандала со стрельбой на поражение сотрудники Службы иммиграции и натурализации действовали несколько вяло и нерешительно. Вскарабкавшись по шершавому цементному склону, Старлиц и Зета упали в грязь и застыли среди колючек, пережидая, пока мимо них в каких-то десяти футах протопают форменные башмаки и стихнет собачий скулеж. Потом пришлось, царапаясь до крови, продираться сквозь колючую проволоку и огибать на цыпочках залитые светом простреливаемые участки. Наградой им стала заросшая сорняком обочина обыкновенной американской улицы.

– Знаешь что, папа? – проговорила Зета, вынимая из волос колючки и сучки.

– Что?

– Знаешь что, папа, со мной такого еще никогда не бывало. Это ужасно! Я голодная, я все время голодная. Мне холодно, я вся в грязи. Мы всюду таскаемся пешком. Не пользуемся туалетом. У меня нет своего дома, даже воды нет.

– Точно. Такова главная сюжетная линия.

– Тогда почему у меня такое чувство, что все нормально?

– Потому что все нормально. Большинство людей на свете так и живут. Большинство всегда так жили. Большинство ни на что другое и не надеются. Такова подоплека, таково подлинное молчаливое большинство [33]. Большинство людей на свете совершенно нищие и темные. Так живут миллиарды. Это не попадает в заголовки новостей, в объективы камер, это никогда не показывают по телевизору. И всем на это искренне наплевать.

Некоторое время они брели молча, минуя покосившиеся уличные фонари и непривлекательные магазинчики, заманивающие скорыми тиражами лотерей.

– Послушай, папа!

– Что?

– Послушай.

– Что?

– Бедняки едят электрические лампочки?

– Зачем им это есть? – Старлиц запнулся. – Ты что, ешь лампочки?

Зета, отставшая на пару шагов, пробормотала что-то неразборчивое.

– Я не понял...

Застыв от смущения, она подняла глаза.

– Я же говорила: только белые матовые.

– Кто-нибудь когда-нибудь видел тебя за поеданием лампочек? – рявкнул Старлиц. – Ты говорила хоть кому-нибудь, что ешь лампочки? По крайней мере перед камерами ты их не ела?

– Нет-нет, папа, никогда, никому.

– В таком случае можешь не волноваться.

– Правда? – Она просияла. – Здорово!

Через несколько минут Старлиц нарушил молчание:

– Ты все-таки поосторожнее с лампочками. Они же из стекла и металла. Неорганические. – Зета ничего не сказала. – Что ж, как знаешь, – смягчился он. – Я твой отец, мне ты можешь рассказывать такие вещи. Все в порядке, Зета. Ты хорошо сделала, что сказала мне об этом.

Сердобольные сельские жители Нью-Мексико охотно подсаживали в машину голосующую на дороге одиннадцатилетнюю девочку. Но тут же разочаровывались: девочка не владела приграничным испанским, к тому же ее сопровождал папаша – крупный, молчаливый, в шляпе. Отец и дочь продвигались медленно, почти наугад, подолгу простаивали на пыльных обочинах, но земная твердь шевелилась у них под ногами, хотя направление движения отсутствовало. Ориентиром для них было собственное душевное состояние.

Единственной помехой могло стать любопытство какого-нибудь заскучавшего помощника шерифа. Они находились в гористой «Пустой Четверти» Северной Америки, обитатели которой ни за что не выдали бы Старлица и Зету презренным бюрократам из далекого Вашингтона. Два раза водители останавливались у придорожных кафе, кормили их чили и платили по счету. Одна щедрая особа даже порывалась купить Зете более приличную обувку.

Они ночевали в водопропускных трубах и под мостами, постепенно поднимаясь к безводным, поросшим соснами просторам, к Сокорро.

Разбитая дорога вела к давно заброшенному военному лагерю. Зета загорела и похудела; несмотря на неудобные ночевки и скудное нерегулярное питание, она даже подросла на дюйм. Она была в постоянном движении, дышала горным воздухом. Каждый новый день, каждый час оставлял заметный слой опыта на гладкой поверхности детской души.

– Папа, мы еще не пришли?

– Почти пришли, я чувствую. Скоро мы будем на месте.

– Дедушка живет где-то здесь?

– Нет, у него нет определенного местожительства, но это то место, которое сделало его тем, что он есть. Или был. Ну, ты понимаешь. Неважно.

Выбор Старлица пал наконец на облезлый железный ангар в умирающем пригороде Сокорро. На эту хибару и участок вокруг нее никто не польстился: как видно, она не попала в коммерческий регистр из-за близости свалки токсических отходов или другой дряни.

Устраиваясь, то есть воюя с паутиной и расставляя в углах свечи, Старлиц и Зета постепенно понимали, где оказались. Жуткая постройка была некогда частью великого, подрывающего основы реальности исследовательского усилия, порождением Большой Науки середины века. Тут сохранился запах, даже привкус Большого Технологического Прорыва, слабый металлический изотропный аромат аномальной радиации, как в какой-нибудь лаборатории славных времен Марии Кюри, где мигающие шкалы вызывали еще не страх, а радостное сердцебиение.

Какой-то наркоман из местных приволок этот ангар после падения Оппенгеймера с некогда строго охраняемого атомного объекта, а какой-то мелкий бизнесмен, уклонист от налогов, кое-как склепал бывшую военную лабораторию, наварив кое-где листы железа. Постепенно она обросла деревянными пристройками, похожими на шлюзы, ведущими в мир пролетарской нищеты.

За десятилетия маленький комплекс пополнился отбросами потребительского общества, как обзаводится новыми каменными лепестками роза пустыни: бензоколонкой, дощатым указателем, севшими аккумуляторами, новым цементным полом, будкой для собаки или городского койота, отъездившими свое тракторными покрышками, нейлоновыми одеялами-подделками под ручную индейскую работу, заляпанными машинным маслом, затоптанными календарями с полуголыми пляжными красотками, сувенирными индейскими стрелами, изготовленными в оккупированной Японии на станках, с которых раньше сходили снаряды, окаменевшими струями трансмиссионного масла, выпотрошенными соломенными тюфяками, разлохмаченными лебедочными ремнями, готовыми распасться на атомы после многолетней нещадной эксплуатации, погнутыми медными заклепками, радужной токарной стружкой, норовящей проткнуть подметку, шестью ведерками с деревянными ручками, краска в которых давно превратилась в резину, бесцветными твердыми отложениями неясного происхождения, кедровыми дровами, изрядно подпорченными крысами, порожними мешками из-под муки, пустыми бутылками из-под виски «Джим Бим» и из-под текилы «Дос Чамукос», безнадежно перекрученным и наполовину погребенным в песке садовым шлангом...

Они продрожали ночь на цементном полу, разведя костер и отплясывая перед ним, чтобы согреться, однако старик так и не появился.

– Жаль, что он не показался, – молвил побежденный Старлиц при первых проблесках зари. – Кажется, это будет труднее, чем я думал. Собственно, я другого и не ожидал, век-то совсем на исходе, но тогда напрасно мы столько старались. Придется попытаться еще, только теперь уже не жалея сил.

– Дедушка не знает, что мы здесь?

Старлиц поскреб в жирных волосах.

– Откуда ему от этом знать? Попытаемся подманить его Рождеством. Все рождественские праздники в двадцатом веке одинаковые. С каждым годом Рождество становится все более потребительским событием, иудео-христианские ценности потускнели, но его по-прежнему привлекают праздники. На Рождество обычно слабеет бдительность. Люди напиваются, ссорятся с родственниками, до чужаков им нет дела. Газеты становятся тоньше, с телеэкрана не слезают старые актеры. Раньше, когда я часто видел отца, он всегда появлялся на Рождество. Вроде как приходил в город, чтобы навестить меня в праздник... Обычно во Флориде.