Стезя смерти - Попова Надежда Александровна "QwRtSgFz" (прочитать книгу TXT) 📗

– Можно, конечно, осмотреть подробнее, в лаборатории, – пожимая плечами, добавил он, склонившись над лицом покойного, – но не вижу, говоря по чести, необходимости.

– Парень помер от сердца, – недовольно и спешно подал голос присланный от городских властей дознаватель. – Или от чего другого, только в любом случае не наше это дело. Если от болезни – звать священника, отпевать, и всего делов; если по вашей части – мне все равно тут делать нечего, не убийство – и ладно. Так что – всего вам, и желаю удачного расследования.

– Сукин сын, – безвыразительно сообщил Райзе вслед ушедшему, распрямляясь и глядя на тело перед собою, уточнил: – Ленивый сукин сын.

Курт проводил взглядом торопливую фигуру дознавателя и медленно прошагал к постели, у которой Райзе, присев на корточки, осматривал руку умершего, приподняв ее двумя пальцами за запястье.

– Умер во сне, – сообщил сослуживец, поднимаясь. – Простыня не смята, пальцы не скорчены, подушка не сбита, лицо спокойно – не думаю, что он был в сознании. Следов отравления тоже не вижу – ни пятен, ни, опять же, ничего похожего на желудочные судороги или вообще какое-то напряжение; попросту уснул и не проснулся.

– Не странно ли? – нерешительно предположил Курт, глядя в остановившиеся глаза – взгляд умершего студента был безмятежным, и если б не матовый глянец белков и радужки, можно было подумать, что он вот-вот повернет голову и спросит, что делают в его комнате эти люди…

– Брось, академист, – возразил Райзе с невеселой усмешкой, отходя от постели и окидывая взглядом стены. – Младенцы в колыбелях умирают – просто не просыпаются однажды, и все, и не всегда в этом виновны повитухи-ведьмы, няньки-колдуньи и соседи-вервольфы. Мы многого еще не знаем о человеческих слабостях, недугах и хворях.

– Я не говорю, что дело в ведьмах и колдунах… Густав, ведь, кроме ядов и насланной порчи, есть многое, от чего можно вот так не проснуться – к примеру сказать, снотворные настои, которые, если их перебрать…

– Комнату я уже осмотрел – никаких пузырьков, банок, склянок и прочей дребедени; предвижу твое возражение, что он мог принять это нечто вне дома, однако скажи на милость, зачем кому-то убивать студента столь изощренно? Проще подстроить поножовщину – это у них явление частое.

– Это… – Курт обернулся на хозяина дома, вслушивающегося в разговор следователей, и решительно качнул головой в сторону двери, чуть повысив голос: – Свободен.

Тот поднялся, с явным неудовольствием взглянув на студента, столь бесцеремонно и хитроумно избежавшего платы за прошедший месяц, и, тяжко вздыхая, поплелся в коридор.

– Это не аргумент, – продолжил свою мысль Курт, закрыв за хозяином дверь и вернувшись к постели с телом. – Могут убить свинопаса за то, что он узнал тайну короля, равно как и придворный может пострадать за тайну раба.

– Apte dictum [23], – кивнул Райзе. – Запишу где-нибудь. Только здесь ты вряд ли раскопаешь королевские тайны, академист; это просто студент, у которого (скорее всего – прав этот бездельник) были проблемы с сердцем. Случается. Знаешь, всякое бывает; бывает – старик семидесяти лет выдерживает неделю допроса с пристрастием, а бывает и так, что лишь покажешь молодому здоровому парню пару щипцов с иголками – и он испускает дух от остановки сердца…

– Все верно, – не особенно почтительно прервал Курт старшего сослуживца, – но если он умер, как ты говоришь, во сне – почему открыты глаза? А если он скончался в сознании, то откуда эта тихость в его лице?

– Резонно. Отвечаю – по опыту: случается, что веки подымаются уже после того, как останавливается сердце, при последней мышечной судороге.

– Слишком много допущений. Слишком много вопросов.

Райзе улыбнулся – снисходительно и почти отечески.

– Слишком много рвения и скуки. Я понимаю, что после полугода бездействия тебе хочется ухватиться за первое, что лишь чуть подходит под понятие «дело», однако же…

– Густав, я не рвусь выслужиться. Но посуди сам: смерть без видимых причин, она сама по себе странна; если не этому надлежит привлекать наше внимание, то тогда что же должно возбуждать подозрение? Большая черная жаба в его шкафу?

– Не становись на дыбы, академист, – примирительно откликнулся Райзе. – Но не говорит о сверхъестественных причинах только лишь отсутствие наружных повреждений…

– …а также мышечная судорога, которая заставила его открыть глаза, но не исказила черт лица, не задела собою ни единой более мышцы; а также его слишком покойная поза – посмотри, на этой постели будто никто и не спал, будто он лег вот так, на спину, и не двинулся. А также…

– Будет, довольно, – вскинул руки Райзе, кивая каждому слову. – Я понял твою мысль. Однако же – послушай; с таким подходом к делу в любом событии можно найти умысел и козни темных сил. Чем это оборачивается – ты не хуже меня знаешь.

Курт умолк, снова приклеившись взглядом к мертвым глазам, глядящим в никуда с таким спокойствием и благостью; было в этом взгляде нечто противоестественное – кроме того, что это был взгляд мертвеца, что-то было не так, невозможно, вовсе неправильно. Что-то приковывало к себе внимание, но никак не могло осмыслиться, осознаться. Он потер пальцами лоб, ощущая, как медленно, но верно разгорается в голове стойкая, противная боль, и это вернее, нежели четкая улика, уверило Курта в том, что здесь, в этой комнате, есть то, что он должен во что бы то ни стало увидеть…

Наконец, вздохнув, он произнес почти просяще:

– Ну, согласись же, не все тут чисто.

– Что тебя так затронуло, не пойму, – вздохнул Райзе, обернувшись снова к телу и всматриваясь в него, желая, кажется, понять, что именно привлекло внимание младшего сослуживца и убедиться в том, что тот не увидел нечто, что ускользнуло от его внимания. – Все, о чем ты говоришь, не есть улика. Это домысел. Можешь ты мне сказать четко, что тебя настораживает?

Курт отвел взгляд в сторону, не зная, как ответить, и, наконец, решившись, тихо проговорил:

– У меня… болит голова.

Райзе на мгновение замер в неподвижности, смотря в его лицо пристально, ожидая продолжения сказанного, а осознав, что оного не последует, повторил:

– У тебя болит голова? И это твоя улика? Ты что – издеваешься надо мною?

– Зараза… – вдруг раздражившись на все происходящее, на себя самого, на Райзе, который никак не желал увидеть того невидимого знака, что видел он, Курт стиснул лоб ладонями, тщась подобрать нужные слова и злясь еще более оттого, что слова все не шли. – Это со мной случается, Густав, я говорю вполне всерьез. Так бывает, когда я вижу что-то, что не укладывается в порядок вещей, но пока не могу четко самому себе сказать, что именно…

– Так ты у нас со способностями? – уточнил тот тоном неясным, словно сам для себя не определив еще, хорошо ли это; Курт качнул головой:

– Нет, к сожалению, я самый обычный человек, и никаким даром свыше не наделен. В академии, по крайней мере, ничего такого во мне не обнаружили. Я думаю, что все это можно объяснить анатомически, сказать, что от напряженной работы мозга ускоряется кровь в венах, поднимается давление и оттого болят сосуды… Я не знаю; словом, здесь что-то есть, на чем остановилось мое внимание, но что – я никак не могу уразуметь.

– Ересь какая, – не слишком обходительно отозвался Райзе. – Ты призываешь меня утвердить к расследованию дело, потому как ты, быть может, не выспался или простудился, или подхватил иной какой недуг…

– Поверь, я отличаю обычную головную боль от той, что уйдет, когда я пойму, что меня изводит, – Курт слышал, что тон избрал не особенно учтивый по отношению к старшему по чину, и собрался всеми силами, чтобы сбавить свою взвинченность. – Густав, я понимаю, что к моему мнению прислушиваться нет резонов, понимаю, что я действующий следователь без году неделя. Если тебе кажется, что здесь нечем заниматься – не надо; но в одном ты прав, я изнываю от скуки, я ведь все равно ничего не делаю, ничему (совершенно ничему!) не помешает, если я разберусь детальнее.