INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Казот Жак (чтение книг .TXT) 📗
— Но дьявол ее не берет? Дурной знак, дорогой мой, для такого честолюбца, как Рувьер! А бедная госпожа де Марнеруа, стало быть, покупает?
— Точнее, платит. Будьте спокойны, теперь, когда у него пятьдесят тысяч ренты, отличные земельные владения и влиятельный салон, он поправит свои дела.
— Кроме того, девочка может умереть! — добавил художник.
Бал завершился с таким же весельем и блеском, как начался. Мало-помалу гости разошлись, и к двум часам ночи в гостиной осталось лишь четверо обитателей дома: супруги Рувьер, госпожа де Мейак и Пакрет, которая заснула на коленях у бабушки.
Два года спустя в доме на улице Сен-Луи справляли другое торжество, на сей раз не такое шумное. У дверей не стояли кареты, в гостиных не звучала музыка. Это был семейный праздник в узком кругу.
Поводом его явились крестины.
Десять дней назад мадам Рувьер разрешилась от бремени. Теперь она впервые поднялась и, полусидя на кушетке, принимала участие в ужине, который сервировали в будуаре.
Она возлежала на подушках с измученным лицом; слуги, чьи шаги заглушались толстым ковром, изо всех сил старались, чтобы не звенели бокалы и серебряная посуда. Господин Рувьер говорил вполголоса, дабы не утомить жену, а госпожа де Мейак ревностно ухаживала за дочерью.
Из посторонних для дома лиц присутствовали только господин де Мейак, дядя мадам Рувьер с материнской стороны, и госпожа д’Эйди, ее тетка. Они только что стали крестными новорожденной.
Пакрет же здесь больше не было.
Быть может, ее отдали в пансион, как то предвидели друзья Рувьера? Или же ее удалили на время, чтобы она не мешала матери своим щебетаньем? Или же…
— Вы не поверите, добрый дядюшка и дорогая тетушка, как я счастлива, что вы согласились быть крестными для моей второй дочки, — говорила мадам Рувьер еще слабым и почти скорбным голосом, — ведь вы крестили и первую. Сейчас, когда я закрываю глаза, мне кажется, будто все вернулось на восемь лет назад… будто вновь настал день крещения моей бедной Пакрет… я пытаюсь забыть прошлое… Ах, если бы мне удалось убедить себя, что это был просто сон, что прелестная девочка, которую я все шесть лет видела такой веселой, живой, красивой, родилась на свет только сегодня!
По бледным щекам роженицы скатилось несколько слезинок.
Госпожа де Мейак позвонила, чтобы принесли ребенка.
Она надеялась, что это утешит бедную мать, чье сердце разрывалось от мучительных воспоминаний — да и ей самой трудно было сдержать слезы, готовые хлынуть из глаз.
Вошла миловидная кормилица: она дала грудь младенцу, закутанному в вышитые пеленки с кружевами, а затем поднесла каждому члену семьи новорожденную мадемуазель Полину-Маргариту-Анриетту Рувьер.
Госпожа Рувьер, приподнявшись на кушетке, взяла свое дитя на руки и стала внимательно разглядывать, как делала уже по меньшей мере раз двадцать за прошедшие восемь дней.
— Посмотрите, мама, — сказала она госпоже де Мейак, — какие у нее крохотные черные брови… А глаза какие большие… Я вижу в ней необыкновенное сходство со… со старшей… Мы будем звать ее Маргарита, как ту… и еще Пакрет, пока не вырастет…
— Прошу вас, дорогая, не бередите старые раны, — вскричал господин Рувьер, которому предложение явно не понравилось. — Главное же, не замыкайтесь в своей скорби, постоянно возвращаясь к этому грустному воспоминанию. Давайте будем называть нашу дочь Полиной или Анриеттой, но только не Маргаритой!
— Почему же? Напротив, это имя способно утешить вашу жену, равно как и сходство, очевидное уже для всех! — возразила госпожа де Мейак.
Господин де Рувьер нахмурился.
— Прошу вас, дорогая мама, — произнес он шепотом, склонившись к госпоже де Мейак, — не поощряйте подобные безумства!
— Пакрет, Пакрет! — бормотала госпожа Рувьер, укачивая свое дитя и улыбаясь, хотя из глаз ее текли слезы.
Господин де Рувьер, встав из-за стола, стал ходить взад и вперед по будуару, стараясь сохранить хладнокровие.
— Милый друг, — сказал он наконец, — Пакрет, наша дорогая девочка, конечно же жива… в любом случае у нас нет доказательств противного. Она исчезла, но мы отыщем ее. На поиски брошена вся полиция, и это должно принести результаты. В такой цивилизованной стране, как наша, дети не пропадают бесследно… рано или поздно они находятся.
— Пакрет, Пакрет! — повторяла, не слушая его, госпожа Рувьер, которая, казалось, совершенно забыла о реальном мире, погрузившись в мир грез. — Да, — промолвила она затем, будто во сне, — именно такой была Пакрет, когда родилась… Я вижу ее в пеленках… а на крестинах в длинном платьице… я сама его вышивала, чтобы она выглядела красивой… Потом она выросла… Помню день, когда у нее прорезались первые зубы! Как я тревожилась… как радовалась, когда она пошла своими ножками и в первый раз сказала «мама»… А еще помню день, когда одела ее в белое по обету в честь Богоматери…
Господин Рувьер вновь стал ходить из угла в угол, с трудом сдерживая обуревавшие его чувства — гнев, смешанный с тревогой и страхом. Госпожа де Мейак глухо рыдала в платок. Господин де Мейак и госпожа д’Эйди также плакали.
— Ей было два годика, — продолжала больная в том же сомнамбулическом бреду. — Я сшила ей крохотное белое платьице из муслина… коротенькое, с пышной юбочкой, с вырезом на груди… Мама? Помните, вы надели ей на шею то коралловое колье, в котором она так была похожа на луговые маргаритки? Я рассердилась… ведь по обету красное она не должна была носить!
На сей раз госпожа де Мейак невольно вскрикнула, и бедная мать вздрогнула всем телом, словно внезапно пробудилась от сна.
— Нет, нет! — воскликнула она, целуя новорожденную. — Нет, все это неправда! Пакрет родилась только что, у нее еще нет зубов, она не может говорить, но она вырастет!
Господин Рувьер взял ребенка из рук жены и передал его кормилице.
— Унесите малышку, — сказал он сдержанно, но властно. — Дорогая, — добавил он, беря за руку супругу, — дорогая, вы страдаете, а в вашем положении любые волнения опасны. Вам следует побыть в своей комнате и отдохнуть. Прошу вас, пойдемте.
Госпожа Рувьер поднялась и послушно двинулась вслед за мужем. Когда оба вышли, а кормилица удалилась с младенцем, трое стариков переглянулись. Слезы стояли у них в глазах.
— Никогда моя бедная дочь не утешится, — сказала госпожа де Мейак.
— Но, в конце концов, девочку найдут, живую или мертвую! — воскликнул ее деверь. — Не может же вся полиция королевства оказаться бессильной перед лицом столь неслыханного похищения…
— Шестилетний ребенок, знающий свое имя и адрес, не может исчезнуть таким образом, — добавила госпожа д’Эйди.
— Здесь таится какое-то ужасное преступление, — прошептала бабушка, покачав головой. — Моя бедная внучка мертва!
— Мертва! Сестра, что вы такое говорите! Значит, произошло убийство? Но кто мог быть заинтересован в смерти нашей Пакрет?
— О! Убийство… Нет, это невозможно! Все случилось в тот день, когда мы вернулись из Марнеруа. Мы переезжали сюда на зиму… двери были распахнуты настежь, и девочка легко могла выскользнуть из дома…
— Но тогда кто-нибудь привел бы ее назад… даже если она убежала на улицу и заблудилась… Или прикажете поверить, что бродячие актеры в самом деле воруют детей?
— О, такое возможно и в наше время!
— Бедная малютка могла заиграться во дворе, где есть колодец… и упала туда, поскольку некому было за ней присмотреть.
— Колодец во дворе обшаривали целую неделю!
— Ребенок, потерявшийся вечером в Париже, может упасть в сточную канаву, в подвальное окно, в котлован строящегося дома…
— При этом всегда находят труп!
Старики замолчали, не смея продолжать расследование, к которому приступали уже чуть ли не в сотый раз.
Господин Рувьер, по-прежнему мрачный и взволнованный, вернулся в гостиную.
— Сударыня, — сказал он теще, — прошу вас, уговорите мою жену отказаться от этого безумного намерения. Нельзя давать нашему ребенку имя, навевающее столь печальные воспоминания.
