INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Казот Жак (чтение книг .TXT) 📗
Бернадильо — так звали этого человека — говорил не торопясь, и у меня было время обдумать свой ответ.
— Не знаю, — начал я, — чему я обязан столь исключительными милостями. Предчувствие говорит мне, что они будут непродолжительны, и утешением служит лишь то, что я смог разделить их с добрыми друзьями.
Видя, что я не склонен к откровенности, мои спутники промолчали, и разговор на этом оборвался.
Однако молчание навело меня на размышления; я стал припоминать все, что видел и делал; сопоставив слова Соберано и Бернадильо, я пришел к заключению, что благополучно выпутался из самой неприятной истории, в какую могут вовлечь человека моего склада пустое любопытство и безрассудство. Между тем я получил хорошее воспитание: до тринадцати лет им руководил мой отец, дон Бернардо Маравильяс, {13} рыцарь без страха и упрека, и моя мать, донья Менсия, самая благочестивая и уважаемая женщина во всей Эстрамадуре.
«О матушка! — мысленно воскликнул я. — Что подумали бы вы о своем сыне, если бы увидели его в ту минуту, если бы увидели его сейчас? Но даю вам слово, с этим будет покончено!»
Тем временем карета наша въехала в город. Я довез приятелей Соберано до дому, а мы с ним вдвоем вернулись в казармы. Пышность моего экипажа несколько удивила часовых, мимо которых мы проехали, но еще более поразила окружающих красота Бьондетто, сидевшего на козлах.
Паж отпустил карету и лакеев и, взяв у одного из них факел, проследовал через казармы в мои комнаты. Мой слуга, изумленный еще более остальных, хотел было заговорить со мной, спросить о причинах столь неожиданного великолепия. Но я не дал ему раскрыть рот.
— Вы свободны, Карло, — сказал я, входя в свои комнаты, — сейчас вы мне не нужны. Идите отдыхать, поговорим завтра.
Мы остались одни в комнате, и Бьондетто запер за нами дверь; на людях, в компании друзей и в шумных казармах, через которые я проходил, мое положение было, пожалуй, менее затруднительным.
Желая положить конец этому приключению, я попытался собраться с мыслями. Я взглянул на моего пажа; глаза его были опущены, густая краска заливала лицо. Вид у него был смущенный и взволнованный. Наконец я пересилил себя и заговорил:
— Бьондетто, ты хорошо служил мне; более того, во всем, что ты делал для меня, чувствовались внимание и предупредительность. Но поскольку ты вознаградил себя заранее, я полагаю, что мы в расчете…
— Дон Альвар слишком благороден, чтобы думать, что он отделается такой ценой…
— Если ты сделал для меня больше, чем был обязан, и я должен тебе еще что-нибудь, представь свой счет. Но не ручаюсь, что смогу сразу тебе заплатить. Жалованье за текущий квартал уже съедено, я задолжал в карты, в трактире, портному…
— Ваши шутки неуместны…
— В таком случае, если говорить всерьез, то я попрошу тебя удалиться! Уже поздно, и я хочу лечь…
— И вы отправите меня столь неучтиво в такой поздний час? Вот уж никак не ожидала такого обращения от испанского дворянина. Ваши друзья знают, что я пришла сюда, ваши солдаты, ваши слуги видели меня и угадали мой пол. Будь я презренной куртизанкой, вы и тогда постарались бы соблюсти приличия, которых требует мой пол. Но ваше обращение со мной оскорбительно, постыдно; всякая женщина почувствовала бы себя униженной…
— Так, значит, сейчас вам угодно быть женщиной, чтобы претендовать на внимание? Ну что же, если вы хотите избежать скандала при выходе отсюда, соблаговолите удалиться через замочную скважину…
— Как? Вы всерьез хотите, не узнав, кто я…
— Могу ли я не знать этого?
— Не знаете, говорю вам. Вы прислушиваетесь только к своим предубеждениям. Но кто бы я ни была, сейчас я у ваших ног, со слезами на глазах прошу у вас защиты. Неосторожность, еще большая, чем ваша, быть может, извинительная, потому что причиной ее были вы, заставила меня сегодня всем пренебречь, всем пожертвовать, чтобы покориться вам, отдаться вам, последовать за вами. Я возбудила против себя самые жестокие, самые неумолимые страсти, мне не от кого ждать защиты, кроме вас, у меня нет иного убежища, кроме вашей комнаты. Неужели вы закроете ее передо мной, дон Альвар? Неужели будут говорить, что испанский дворянин так безжалостно, так недостойно поступил с той, кто всем пожертвовала ради него, с чувствительным, слабым, беззащитным созданием, словом, с существом моего пола?
Я пытался отступить насколько возможно, чтобы хоть этим способом как-то выйти из затруднительного положения, но она обхватила мои ноги, тащась за мною по полу на коленях, пока я не оказался прижатым к стене.
— Встаньте, — сказал я. — Сами того не зная, вы поймали меня на слове. Когда моя мать впервые вручила мне шпагу, она заставила меня поклясться на ее рукояти, что я всю жизнь буду служить женщинам и не обижу ни одной. Даже если мои нынешние подозрения справедливы, сегодня…
— Хорошо, жестокосердый человек! Позвольте мне провести ночь в вашей комнате, на каких угодно условиях…
— Ну что же, ради такого необыкновенного случая и чтобы положить конец этому удивительному приключению, я согласен. Но постарайтесь устроиться так, чтобы я вас не видел и не слышал. При первом же подозрительном слове или движении я, в свою очередь, возвышу голос, чтобы спросить вас: Che vuoi?
Я повернулся к ней спиной, подошел к своей кровати и начал раздеваться.
— Помочь вам? — послышалось за моей спиной.
— Нет, я военный и привык обходиться без посторонней помощи.
С этими словами я лег. Сквозь тюлевый полог я видел, как мой мнимый паж устроился в углу на потертой циновке, которую он нашел в чулане. Усевшись на ней, он разделся, завернулся в один из моих плащей, лежавший на столе, погасил свечу, и на этом сцена временно закончилась. Впрочем, вскоре она возобновилась — на этот раз в моей постели, где я не мог найти себе покоя. Лицо пажа мерещилось мне всюду — на пологе кровати, на ее столбах я видел только его. Тщетно пытался я связать с этим прелестным образом воспоминание об отвратительном призраке, явившемся мне в пещере; его безобразие лишь еще более оттеняло прелесть этого нового видения.
Мелодичное пение, услышанное мною под сводами пещеры, восхитительный голос, речь, казалось, дышавшая такой искренностью, все еще звучали в моей душе, вызывая в ней неизъяснимый трепет.
«О, Бьондетта, — говорил я себе, — если бы ты не была фантастическим существом! если бы ты не была этим безобразным верблюдом! Но что это? Какому чувству я дал увлечь, себя? Я сумел победить свой страх — надо вырвать из сердца и более опасное чувство. Какие радости оно сулит мне? И разве не будет оно вечно носить на себе печать своего происхождения? Пламя этих взглядов, таких трогательных и нежных, — смертельная отрава; эти румяные, свежие, прелестно очерченные уста, кажущиеся такими наивными, раскрываются лишь для того, чтобы произнести лживые слова. Это сердце — если только это действительно сердце — согрето одной лишь изменой».
Пока я предавался этим размышлениям, вызванным волновавшими меня чувствами, луна, высоко стоявшая в безоблачном небе, лила в комнату свой свет сквозь три широких окна. Я беспокойно метался в постели. Кровать моя была не из новых, она не выдержала, и три доски, поддерживавшие тюфяк, с грохотом упали на пол.
Бьондетта вскочила, подбежала ко мне и спросила испуганным голосом:
— Что с вами случилось, дон Альвар?
Несмотря на свое падение, я все время не спускал с нее глаз и видел, как она встала и подбежала ко мне: на ней была коротенькая рубашка, какую носят пажи, и лунный свет, скользнувший по ее бедру, когда она пробегала по комнате, казалось, засиял еще ярче. Сломанная кровать ничуть не беспокоила меня — это означало лишь, что мне будет не так удобно спать; гораздо больше взволновало меня то, что я вдруг очутился в объятиях Бьондетты.
— Со мной ничего не случилось, — ответил я. — Вернитесь к себе. Вы бегаете по полу босиком, вы можете простудиться. Уходите.
