Рукопись, найденная под прилавком (СИ) - Далин Максим Андреевич (книга регистрации TXT) 📗
Совершенно непонятная сила окружает его, как магнитное поле. А у меня, похоже, подходящий полюс. Соответствующие — притягиваются. Не соответствующие — отталкиваются. Такие дела.
Я еще тогда заметил, что его запястья забинтованы полосками черной ткани, но кровь все равно видна, проступает на черном более темными пятнами. И при том он нисколько не напоминает потенциального самоубийцу, такой всепонимающий и спокойный. На его руках всегда красуются эти повязки — на свежих порезах. Потому что главное — кровь. Ему время от времени нужна кровь для каких-то труднопонимаемых дел. Он — не Харитонов и не намерен ничего разглашать. И совершенно ничего не боится и ничему не удивляется.
Это он мне сказал, что метро было всегда.
Я ляпнул что-то о юбилейных плакатах, а он хихикнул и выдал, что русские люди из любви к юбилеям могут отмечать и юбилей луны, если она подвернется им под руку. И что метро — не ровесник цивилизации даже, а просто существует между мирами с запредельной древности, чуточку меняясь, когда меняются обстоятельства.
Зыбкие дороги, сказал он. В большинстве мест подземка называется так. Зыбкие дороги.
Почему — зыбкие, спросил я.
Потому что иногда их почти нет, разве ты не знаешь? А иногда они сами по себе меняют направление. Электрички — это очень, очень свежая идея. Раньше тут… были другие средства передвижения, сказал он. И я как-то постеснялся спросить, какие именно. Но потом спрошу.
Считается, продолжал он, что метро — это достижение сталинских пятилеток. Ну, коммунистам не привыкать стать прибирать к рукам всякие темненькие штучки из тех, что побезопаснее. У некоторых из этой братии было совершенно упырье чутье. Наверное, копаясь в земле для других дел, они наткнулись на Зыбкие дороги и решили хорошенько это использовать в собственных интересах. Ты только посмотри, как здорово все устроилось. Как гармонично. Люди с большим вкусом.
Чем старше станция, тем больше она похожа на исключительно шикарный склеп. Очень, очень атмосферно. Тебе плохо, спросил он.
Мне немного нехорошо.
Значит, мне пора идти, сказал он. Я еще загляну. Мы еще поговорим. Ты чувствительный. Вряд ли тебе полезна эта работа. Надеюсь, ты не задержишься тут надолго.
Я не собирался уходить.
Тогда тебя уведут, сказал он. И купил свой первый детектив в мягкой обложке. Потом он заходил часто. Иногда ловлю себя на мысли, что жду, когда зайдет снова.
Поговорить.
Я стою и нюхаю лилии, пока продавщица не тыкает меня взглядом, как палкой. Твердым таким, тупым взглядом. Это здорово неприятно.
С одной стороны, я ее понимаю. Она работает в пристройке к метро, так что не принадлежит к «детям подземелья». Представляю, как выгляжу с ее точки зрения! Этакое бледное серо-зеленое привидение с красными глазами, морлок в пыльной безрукавке типа «ватник», тень вечной мерзлоты, грязь под ногтями, грязь в порах кожи. Под землей это не так заметно, но тут, в цветочном магазине, такой нереально яркий свет, такие чудесные цвета и этот воздух, блестящая бумага хрустит… Здесь я — клякса на белом фоне. А продавщица такая холеная, гламурная барышня.
Видела бы она ту! Ах, черт, молчу, молчу, молчу.
Лилии, правда, тоже не чересчур живые. Хоть это и пристройка к метро, все-таки местечко, имеющее отношение к метро… но, с другой стороны, может, это и не важно. Может, это просто кусок того вранья, которого наверху даже больше, чем внизу. Ведь внизу-то все вранье сконцентрировано только в желтых газетах и глянцевых журнальчиках, которые продают рядом, а наверху вранье везде, куда ни глянь.
Вот взять эти лилии. Думаете, где-нибудь там есть такой громадный сад, где они все и растут, а? Эти лилии, эти розы, темные и тяжелые, как бархатные портьеры, эти самурайские хризантемы и орхидеи в виде мотыльков на палочке? Такой сад, роса, солнце… небеса голубые и глянцевые, под небесами — девушки, которые срезают цветочки дачными ножницами и составляют букеты, такие загорелые лапушки, золотые, хохочущие… юбчонки взлетают над голыми коленками…
Это же все обман. А вы и поверили? Ведь они же, эти цветочные сироты, выросли в запертом бункере, под лиловым мертвенным светом, в пластиковых гробах, полных гнилых костей и яда. Их обманули и заставили, солнца они никогда и не нюхали, они тоже своего рода дети подземелья. Вынеси их на солнце из этого гламурного искусственного сияния — они поразятся до невозможности и умрут от счастья и тоски так быстро, что вы и ахнуть не успеете. А сейчас они только и могут, что пахнуть — и исходят на запах, никакого другого смысла в их жизни нет. Запах — это же их последняя надежда на любовь, нет?
Но они все равно мне нравятся. Мертвый воздух они делают очень, очень похожим на живой. Я прихожу сюда подышать, когда кажется, что воздух метро меня вот-вот убьет — и воскресаю на некоторое время. Лилии пахнут так, что я вспоминаю запах той, хотя сравнить, конечно, нельзя. Разве что голова кружится, я пьяный лилиями, я вспоминаю…
Больше никого в магазине нет. Я мешаю, время обеда, продавщица голодна. Она смотрит на меня раздраженно, вытаскивает из-под кассового столика еще теплое человеческое сердце, завернутое в лаваш, и ест, запивая суррогатным кофе. Запах синтетических сливок портит мне праздник. Как можно пить такую дрянь? Я выхожу из магазина и спускаюсь под землю. Успеваю полаяться с дежурной — «есть жетон — нет жетона». Какого дьявола я, подземельная тварь, с бейджиком, на котором все написано, должен поминутно платить за спуск?
Интересно, перед кем они отчитываются за эти медяшки? Ха, почти все дежурные искажены в высоту, маленькие и коренастые, их тела сплюснуты сводами подземелья, а в лицах есть нечто от бульдогов или мопсов. Впрочем, это совершенно нормально для гномов, просто, когда в первый раз видишь тетку-гнома, здорово удивляет. Я же раньше думал, что у всех гномов бороды, все такое. Детские сказки.
Олег Борисович показал мне, как выжимать кровь из детективов.
Больше всего ему нравится Харрис. Он вырывает страницы из «Молчания ягнят» и выжимает над аптечной мензуркой. Страницы медленно набухают кровью, потом она стекает тяжелыми темными каплями. Почти черная кровь, как венозная.
Очень удачный источник, говорит он. Лучше использовать западные книги. В наших кровь обычно смешана со спермой в таких пропорциях, что ни на какую надобность не годится. А в некоторых — и с дерьмом. Женские детективы вообще не подходят; они делаются из другого материала.
Я спрашиваю, почему у меня оттуда только слова текут.
Олег улыбается. Улыбка славная, доброго, умного человека. Старается стоять так, чтобы его белесый мутный глаз не действовал мне на нервы — а может, ему просто так лучше меня видно. Говорит, что дело в руках. Мои руки для выжимания крови не годятся. Был ли я в армии, а?
Нет, не был. Косил. Собственно, и сейчас кошу.
Ты — пацифист, спрашивает он. Смеется.
Не то, чтобы. Но ударить человека мучительно. С другой стороны, возможно, застрелить было бы легче.
Ему очень смешно. Он бросает окровавленные скомканные остатки книжки в урну, затыкает мензурку пробкой и прячет в портфель. Из портфеля пахнет выраженной тухлятиной.
Что это, спрашиваю я.
Рука славы, отвечает он.
Я хочу посмотреть, говорю я. Я только читал о таких вещах.
Хорошо, говорит он. Можно положить на прилавок?
Я вытаскиваю из-под кассы пачку бесплатных газет, кажется, «Асток-пресс». Олег кладет на них завернутую в точно такую же газету руку мертвеца, разворачивает с самодовольным видом. Рука синюшно-розового цвета, как лежалая потрошеная курица, срез потемнел, только кость белеет. Чисто вымыта, как курица.
Настоящий самоубийца, говорит он с гордостью. Думаешь, я ее отрезал? Это ее — поездом, чистенько, да? Голова застряла между колесом и предохранительным щитком, ее ломом выковыривали. Всего-то дней пять назад, на Петроградской.
