Уши в трубочку - Никитин Юрий Александрович (читать книги полностью TXT) 📗
Торкесса вздрогнула, взгляд метнулся к зловещей красной коробочке, глаза округлились, она поспешно обернулась:
– Бомба!.. Мы забыли про бомбу!
Я мельком взглянул на циферблат, большой такой, с великолепным цветным дисплеем высокого разрешения, на котором медленно отсчитываются цифры: 00.21… 00.20… 00.19… 00.18…
– Еще восемнадцать секунд! – ответил я успокаивающе. – Успеем смыться.
– Тогда поторопимся, – сказала она поспешно. – Завод огромный! Когда начнет здесь все валиться и взрываться…
Она отступила на шаг, что-то металлически щелкнуло. Я додумывал мысль: валиться и взрываться здесь будет в самом деле все, хотя вроде бы одно железо и бетон, голые конструкции, однако начнется такое, будто в каждом углу склады динамита и гексогена, а также цистерны авиационного бензина. Вообще-то, самолеты давно уже летают на керосине, он не взрывается, но пусть будет на бензине, на цистернах бензина, на эшелонах бензина и даже напалма, напалма, напалма, да побольше, побольше… А завода не жалко, их до фига всюду, все заброшенные, всюду кишмя кишат всякие подозрительные личности, че гевара на че геваре, хоттаб на хоттабе, а в ковши с металлом прыгают терминаторы…
Рядом раздался вскрик боли. Торкесса исчезла. Я оглянулся, обнаружил ее сидящей прямо на полу.
– Сделай же что-нибудь! – вскрикнула она отчаянно.
Я всмотрелся: одна нога красиво вывернута, лодыжку охватывают широкие стальные челюсти, похожие на медвежьи. Я сразу узнал капкан на медведя и с холодком просек коварный план Кварга, что сумел подстраховаться на случай гибели, чтобы утащить и нас с собой. Встретимся в аду, вспомнил я его многозначительные слова.
– Что сделать? – сказал я задумчиво. – Вообще-то, лиса сама отгрызает лапу… Погоди, я там у входа видел пожарный щит. Никуда не уходи, хорошо? А я схожу за пожарным топориком.
Она сказала в страхе:
– Не успеешь! Да и не разобьешь тем топориком, это же легированная сталь!
– А при чем тут сталь, – пробурчал я. – Ладно, сейчас что-нить придумаем, только не мешай.
Поморщившись, снял свой башмак, а потом носок. На пятке пламенеет красный волдырь, я осторожно надавил кончиками пальцев, водяной пузырь сместился в сторону. Торкесса отчаянными глазами смотрела за моими непонятными манипуляциями, поглядывала на бомбу, и, когда снова смотрела на меня, я еще видел отпечатавшиеся на сетчатке ее глаз сменяющиеся красные цифры.
– Да сделай же что-нибудь! – умоляла она. – Мы умрем, но я хочу, чтобы это было в объятиях! Я должна признаться тебе…
Я поспешно выставил ладони:
– Погоди! Не брякни ничего такого, о чем пожалеешь.
– Но бомба сейчас гагахнет!!!
– Еще одиннадцать секунд, – успокоил я. – Пойми, нет смысла вот сейчас резать провода. Какой бы я ни перекусил, время только побежит быстрее, поняла? Это закон.
Она прошептала:
– Что ты говоришь? Какой закон?
Я пожал плечами, медленно надел носок, а затем и другой, обулся, пошевелил пальцами.
– Не знаю. Наверное, универсальный. Но случается так всегда.
Она прошептала с еще большим страхом и непониманием:
– Так тебе уже приходилось…
– Да, – ответил я. – Конечно. Много-много раз.
Выждав, когда на табло цифра 00.01 готовилась смениться на 00.00, я перехватил ножницами проводок. Не помню, красный, черный или зеленый, какая, на хрен, разница. На табло все замерло, а тиканье прекратилось.
Торкесса в великом изумлении уставилась большими глазами на бомбу, дотянулась до меня, жарко поцеловала. Я сказал с неловкостью:
– Такой поцелуй… Я готов целый день бомбы обезвреживать. Даже бактерило… бактерело…
Она вдруг отстранилась, в испуге посмотрела в мое лицо. Горячая краска залила ее щеки, губы заалели ярче, она прошептала в диком смущении:
– Я не помню, что я говорила… Я не сказала ли что-нибудь…
– …что противоречило бы королевской чести? – закончил я. – Нет-нет, Ваше торкесское Величество, вы были безукоризненны. А ваши сиськи я почти не заметил.
– Скотина, – сказала она с отвращением. Подумала, переспросила с недоумением: – Как это не заметил? А кто вцепился обеими лапами?
– Ах, – ответил я, – не выдавай мечты за реальность.
– Ты… ты… может быть, ты вообще не умеешь…
Я развел руками, мол, согласен, только не приставай больше, а она вспыхнула от смущения, ощутив, что перегнула, мужчин никогда нельзя бить в такое место в наивной надежде, что тут же бросятся доказывать обратное, скорее постараются доказать на всех ее подругах, на ее муже и любовнике, на ее кошке и даже аквариумных рыбках, а также на вещах, которые привыкла НАдевать на выход в свет.
– А теперь не двигайся!
Я легко расцепил дужки капкана, торкесса охнула, но поднялась. Снова охнула, ухватилась за меня.
– Уходим, – сказал я. Проходя мимо минотавра, наклонился, заметив, что его левая рука сжата в кулак. Между пальцами блеснуло. Я с трудом вытащил ключ, на колечке выбит адрес. – Спи спокойно, друг…
Торкесса спросила тихо:
– А что теперь?
– Жизнь – это движение, – ответил я мудро, – одни шевелят извилинами, другие хлопают ушами.
Мы вышли через дырку в заборе, за нашей спиной мерно подрагивает земля и доносится ровный успокаивающий гул: могучие сталелитейные агрегаты продолжают выдавать никому не нужную сталь, устаревшую и недостаточно высочайшего качества, разливают в исполинские ковши, затем по формам, перевозят из цеха в цех, обрабатывают, превращают в громоздкие детали, станины огромных станков, затем везут дальше, там слышится хруст, исполинский пресс ломает, сминает, превращает в ровные кубики металла, все это отправляется на переплавку.
Я оглянулся сожалеюще, так уже привык к этим могучим взрывам пиротехники за спиной, и чтобы догоняющая стена огня, жаркая и оранжевая, как кипящее солнце, чтобы толчок в спину, и мы красиво и замедленно взлетаем, подброшенные волной, нас несет на гребне волны, как в ласковых ладонях, нежимся и красиво помаваем, а потом уже без всякой нежности нас бросает оземь, торкесса спрашивает, окей ли я, а я красивым мужественным голосом отвечаю, что да, все окей…
Видать, маловато этих заброшенных заводов осталось, мелькнула мысль, иначе бы все здесь вдрызг…
Торкесса тоже оглянулась, спросила жалобно:
– Ничего не понимаю!.. А теперь что?
– Теперь будем ждать, – объяснил я. – Мы наделали шороху, верно?.. Теперь они сами выйдут к нам.
– Ты это уже говорил, – напомнила она.
– А разве так не случилось?
– Но не два же раза подряд?
Я отмахнулся:
– Это раньше два одинаковых эпизода считались дурным вкусом, а теперь жизнь приблизили к искусству, а искусство – к жизни. Это значит, что какая у людей серая и унылая жизнь без малейших просветов и надежды что-то изменить, как разве что насобирать пробок от пепси, такое и само искусство!.. То есть правдивое искусство. Ты ведь за правдивое?
Она обалдело кивнула, хотя в глазах отчаянная жажда брехливости в искусстве, обмана, как и страстное желание слышать от мужчины ласковые слова, пусть даже выучил их по учебнику сексуальных отношений для городского транспорта.
– И что теперь? – повторила она жалобно.
– Будем ждать, – тоже повторил я, – хорошо бы где-нибудь в таком месте, где исключены встречи со знакомыми.
– Почему?
– Ну, скажем, если встретишь одноклассницу на соседней улице – одно, а если встретишь ее же в джунглях Амазонки – другое, не так ли?
Она испугалась:
– Мы отправимся в джунгли Амазонки? Но там же анаконды, кочевые муравьи, злые попугаи, и у меня нет купальника…
– Женское мышление, – сказал я, – самое прямое в мире. Даже в Галактике. Я же сказал – к примеру… Хотя если подумать, то в этом что-то есть. Если в джунглях Амазонки к нам подойдет школьный приятель и начнет выведывать тайны Вселенной, то мы как-нибудь да допрем, что не наш это приятель, не наш…
Она смотрела испуганными глазами. Вздохнула обреченно:
