Летописи Святых земель - Копылова Полина (книги онлайн полные версии txt) 📗
– … Бог всегда на стороне власти, потому что и сам Он – великая власть. Но лишь та власть воистину велика, что правит сердцами. Поэтому Бог с тем, кто в ваших сердцах, дети мои. Сильные могут приказать вам вместо тьмы видеть свет и вместо черного – белое. Вы подчинитесь их силе. Но в сердце вы все равно будете знать правду. – Людское скопище шумно дышало ему в лицо. Свечи мерцали из приделов слезящимся желтым огнем.
– … Скажите же мне, кто ныне в ваших сердцах, дети мои? Чье имя теплится на устах ваших? Чье имя шепчете вы своим детям? Это имя лучшей из дочерей человеческих, и оно пребудет в сердцах наших вечно, ибо с ним Бог.
Кто-то выскользнул из задних рядов в двери. Шорох шагов был явственно слышен в тишине собора. Слова примаса наполняли бодростью маленькие сердца, заставляя их биться твердо и сильно. Эйнвар уже сказал все, что было написано в пергаменте, теперь он говорил от себя, слова исторгались из взбудораженных глубин его души. Он больше не прятал имен за аллегориями и иносказаниями, глаза его стали влажны, лицо вдохновенно.
– … Говорят, она виновна и многогрешна. Но единственная вина ее – чрезмерная доверчивость. – Внутренним взором он увидел, как она скорчилась на голых камнях – спина и плечи изорваны плетьми, на запястьях кровоподтеки и синяки от стальных оков. – Воистину упрекнуть ее можно лишь в том, – продолжал примас, – что доверилась человеку, который долгое время был ей вернейшим слугой и первым другом, а ныне стал заклятым врагом. За такое предательство проклятие вечное нечестивому Родери Раину, ибо нет гнуснее деяния, чем предать свою госпожу! Проклятие ему! Проклятие с этого амвона! – Эйнвар уже не помнил себя, не слышал своих слов, перед его ослепшими глазами плакали желтые от свечного огня лица, дым поднимался к синему алтарному куполу. Негромкий голос примаса язвил и жег слух прихожан, и было ясно – ЕГО УСТАМИ ГОВОРИЛ БОГ!
Тут двери с грохотом распахнулись, загудели не хуже набата, по проходу, расталкивая прихожан, побежали ландскнехты с мечами наголо и помчался всадник, вытаскивая из ножен двуручный меч.
– Замолчи, раб! – грянул под сводами искаженный забралом голос. – Замолчи, не то жизни лишу и Бог не спасет! – Он несся с громом и лязгом – чудовищная стальная башня, – намереваясь въехать в алтарь.
– Проклятие тебе, Родери! – Страшный голос Эйнвара перекрыл бряцание железа. Даже ландскнехты остановились. – Проклятие тебе, полукровка и предатель! Проклятие! Проклятие! – Эйнвар отступал к алтарю, простирая посох рукоятью вперед, весь вытянувшись от небывалого неистовства. Тут конь, повинуясь шпорам, прянул, сверкнул огромный клинок, и примас рухнул навзничь на камни. Убийца снял шлем – это и впрямь был Родери. Люди ахнули. Предатель поднял меч, оставшийся чистым – столь стремителен был удар, – обвел окружающих безумным взором и выехал шагом, уведя за собой ландскнехтов.
– Священнейший примас, священнейший примас… – Прихожане, всхлипывая, суетились вокруг распростертого тела, не решаясь к нему притронуться. Лишь одна бродяжка, вся в морщинах, с висящими из-под кагуля пегими космами, смело сотворила беззубым ртом молитву и сняла с головы примаса разрубленную пополам митру. Одной рукой придерживая висевший на шее покаянный булыжник, другой рукой она ощупала рану, потом подняла голову и сверкнула сквозь морщины маленькими глазами:
– Ничего, Бог спас. Кость не тронута. Снегу дайте приложить и воды несите – после такого всегда пить хотят. И позовите из его дома людей, а то вон весь клир со страху разбежался.
Бродяжка прикладывала к ране снег, обтирала кровь, не стесняясь, как другие, застывшего белого лица и разметавшихся рук, должно быть в святой воде мытых.
Он открыл мутные глаза и попытался приподняться на локте. Люди затаили дыхание…
– Вы тихонько, тихонько, священнейший примас. Вот сюда прислонитесь. – Бродяжка и вызвавшийся ей пособить худосочный паренек усадили Эйнвара на ступенях возле кафедры. Он озирался – лица двоились, мутило и одновременно страшно хотелось пить.
– Дайте воды…
Испуганная толстая женщина в собачьей накидке суетливо подала плоский горшочек. Вода оказалась холодная и безвкусная. Сам он удержать посудину не мог, руки тряслись, пришлось сделать два глотка из рук бродяжки.
– Спасибо, добрая женщина… – поблагодарил он то ли бродяжку, то ли толстуху. Вокруг зашумели. Прибежавшие служки жалобными голосами просили посторониться и все никак не могли пробиться к нему. «Что я такое говорил? Что я сделал?» – Дурнота вдруг отступила. Он вспомнил. И почему-то сделалось столь неизъяснимо хорошо на душе, что он невольно заулыбался, закрывая глаза.
Поднялся ветер, понесло поземку. На холмы ложилась синяя мгла. С востока заволакивала небо рваная, снежная туча. Невдалеке виднелась деревня, в окнах домов мерцал свет. Левее был хутор, заснеженный и темный. Ялок, старшой конного отряда, заворочался в снегу. Поверх доспехов на нем был белый суконный балахон. Эту одежду придумал Ниссагль, чтобы можно было затаиваться. И впрямь человека в ней разглядеть было трудно, особенно под поземкой. Для лазутчика самое милое дело. Только в снегу холодно.
В деревне стояли наемники. Командовал ими Этарет, и его нужно было непременно поймать, чтобы вызнать хаарские новости, донесения лазутчиков были скудны и неточны. Про Беатрикс вообще никто ничего не знал толком.
Жители этой деревни донесли, что отряд собирается двинуться в ночь. Его Ялок и поджидал, велев своим людям залечь в снег вдоль дороги.
Становилось все темней. Мгла застлала полнеба. На окраине деревни зашевелились какие-то тени.
Наемников было не больше тридцати человек. Ехали они рысью, по двое-трое в ряд, без огня. Побрякивали удила. Ялок усмехнулся – у него было полсотни человек с палицами и крючьями, чтобы снимать всадников.
Когда отряд оказался как раз напротив засады, ухнула сова, и на дорогу белесыми клубками повыкатились воины Ялока.
Ялок сцепился с Этарет в посеребренном шлеме – тот успел выхватить меч и не подпускал к себе. Ялок изловчился и крючком, которым стаскивают всадников с лошади, Вырвал у него меч, сбоку подскочил Клау, самый ловкий крючник, и, взмахнув руками, Этарет свалился на дорогу. Шла яростная схватка – рингенцев выкашивали под корень… Ялок нащупал на поясе под балахоном мерзлую веревку – вязать пленного.
– Помогите… – послышался слабый крик за спиной – кто-то в свалившемся на глаза капюшоне полз на карачках из гущи сражающихся. Над ним уже занесли меч для удара.
– Сюда давай! – Ялок оттащил его на несколько шагов в сторону. – Ты кто? – Тот, весь дрожа, снял капюшон. Было уже совсем темно, Ялок тщетно пытался узнать смутно белеющее лицо…
– Я Эйнвар, Эйнвар – примас Эманда, – выдохнул тот.
Ниссагль спал, зарывшись кудлатой головой в сбитые нечистые подушки, неловко свернувшись под тяжелой медвежьей шкурой. В покое было жарко, камин горел день и ночь. В соседней маленькой горнице, провонявшей человеческим потом и мокрой сыромятной кожей, клевал носом над донесениями лазутчиков Язош, возведенный в секретари из-за недостатка в грамотных людях. Ему повезло – он удрал из Хаара за день или за два до мятежа и теперь нарадоваться не мог на свою предусмотрительность. Впрочем, сейчас он так хотел спать, что даже эта радость притупилась.
Снизу по лестничке затопотали, и в горницу, крутя головой, ввалился заснеженный озябший Ялок.
– Тс. Спит. – Язош опасливо скосил глаза на дверь, ведущую в покой Ниссагля. Разбуженный Ниссагль вполне мог медовым голосом подозвать к постели, прося что-нибудь подать, а потом здоровой рукой дать такую затрещину, что сутки в ушах звенеть будет.
– Там сейчас ночь или что? Я запутался совсем… – спросил секретарь шепеляво.
– Утро ранехонькое. Не рассвело еще. И метель. Ты вот что – разбуди хозяина. Дела скверные и немешкотные. Я хаарского гостя привез.
