Колдуны и министры - Латынина Юлия Леонидовна (книга жизни .txt) 📗

– Это красивая лютня, но я дал обет не играть на лютне, когда при мне нет меча.

И поглядел на меч Ханалая.

– Заруби этого нахала, – сказал один из тысячников Ханалая.

Ханалай положил руку на рукоять меча и подошел к Сушеному Финику, и в глазах его не было ничего хорошего. Финик поискал глазами под ногами и сказал:

– Не стоит портить такой красивый ковер.

– Унесите ковер, – велел Ханалай.

Стражник выдернул из-под ног Сушеного Финика инисский ковер, чтобы не запачкать его кровью, и бросил перед ним старый коврик для казни.

Ханалай вынул меч и указал пленнику, чтобы тот встал на колени. Тот усмехнулся и стал глядеть на него зрачком в зрачок. Ханалай положил меч плашмя себе на ладони и вроде как бы помахал им перед Сушеным Фиником. Рукоять меча была отделана камнями: эти камни так и засверкали в глазах Сушеного Финика. Ханалай снял с себя пояс с ножнами, вдел меч обратно в ножны и опоясал Сушеного Финика своим мечом, – и этот меч был такой дорогой, что стоил дороже, чем честь Сушеного Финика.

– Что ж! – промолвил Ханадар Сушеный Финик, – удача Киссура отвернулась от него! Нет позора оставить того, кого оставила удача!

Потом он склонился над лютней, как мать над ребенком, и спел песню о битве у реки Руна: и из этой песни мы сделали наш рассказ.

Пока Сушеный Финик пел, Ханалай глядел на Ашидана. Мальчик стоял, опустив голову. Из-за раны он был очень бледен, и не было в зале ни одного человека, который остался бы равнодушен к его красоте. Певец кончил, и Ханалай спросил у Ашидана:

– Поклянись не воевать со мной, и я отпущу тебя.

Мальчик ответил:

– Я не стану клясться о таком деле, и притом клятва, данная вору, не имеет цены.

Ханалай нахмурился и взглянул на Сушеного Финика. Тот только ухмыльнулся.

– Хорошо, – сказал Ханалай, – тебя казнят завтра на рассвете. Сначала Алдона Широкоглазого, а потом тебя.

А широкоглазого Алдона никто не звал на пир к Ханалаю, и он думал, что его казнят на следующее утро, но тюремщик сказал, что казнь назначена на послезавтра. Алдон опустил голову и подумал: «Вон оно как получается! Я доселе думал, что слава дороже жизни, а выходит, что жизнь дороже славы!» Тюремщик спросил, нет ли у Алдона каких-либо желаний, и Алдон сказал, что хотел бы провести последние часы вместе с Ашиданом. Тюремщик сказал, что Ханалай это запретил. Тогда Алдон промолвил:

– Я хотел бы поговорить с вашим пророком, яшмовым араваном.

Тюремщик удивился и доложил Ханалаю о желании пленника.

– Что ж, – сказал Ханалай, – в этом я не вижу вреда.

Через три часа Свен Бьернссон, в черной шелковой рясе и с совершенно белым лицом пришел в подвалы городской управы. Пленник сидел на циновке, уронив голову. Он заплакал, увидев яшмового аравана, и сказал:

– Святой отец! Завтра мне предстоит умереть, и это будет не очень-то приятная смерть. Я боюсь, что не смогу держаться так твердо, как этого хотел бы мой господин Киссур. И вот я позвал вас, человека, которого, как передают, изо всех мятежников отличает святость жизни, чтобы вы рассказали мне о том, что ждет меня в другом мире, и я смог бы держаться так твердо, как это было бы приятно моему господину Киссуру.

Я, по правде говоря, слишком долго жил в империи, и наслушался от чиновников разных слов. Одни из них рисовали вместо богов какие-то эпициклы и аспекты, а другие вовсе говорил, что богов нет, а надо жить с достоинством. Все это были очень глупые люди, потому что жить с достоинством без бога, может быть, и можно, а вот умереть с достоинством без бога трудновато. И вот я позвал вас, чтобы вы объяснили мне про бога перед смертью.

Свен Бьернссон поглядел на старого варвара, помолчал-помолчал, и вышел. Ведь когда-то он умел объяснять, как следует жить, и совсем не умел объяснять, как следует умирать.

На следующий день Алдона и Ашидана вывели к воротам лагеря, и с Алдона стали снимать одежду. Мятежник Ханалай повернулся к Ашидану и сказал:

– Если бы ты позволил мне помиловать себя, я бы помиловал и его.

Ашидан плюнул ему в лицо.

Мятежник Ханалай постоял-постоял, покачался с носка на пятку и сказал:

– Ладно! Ради твоей матери и отца я дарую тебе жизнь! Я не воюю с родом Белых Кречетов, а воюю только с бунтовщиком Киссуром, сыном не своего отца.

Потом они прибили Алдона к скамье, а скамью прибили к воротам. Потом они поговорили немного и разошлись.

Весть о катастрофе достигла Киссура через два дня: он как раз кончил наводить порядок в столице кинаритов. Киссур бросился в Харайн. Он разбил передовые отряды Ханалая и вышел из Каштанового ущелья. Там он узнал, что все войско его брата погибло, что Алдона казнили, и что Сушеный Финик пел на пиру у Ханалая песню про битву между рекой и стеной. Киссур побежал круговыми путями, вышел в тыл Ханалаю и потрепал его отряды; потом была еще одна битва, и если битвы проигрывает тот, кто оставляет поле боя противнику, то проиграл эту битву Киссур. Арфарра все не шел ему на помощь, потому что в Кассандане опять вспыхнуло восстание. Киссур отступил в направлении столицы и отступал, пока между ним и Ханалаем не оказалась Белая Река. После этого оба войска укрепились на берегах реки и стали глядеть друг другу в глаза.

Вот прошло шестнадцать дней после битвы между рекой и стеной: Ханалай сидел на пиру, и все стали просить Ханалая рассказать о своей жизни. Бывший разбойник сказал:

– Трое нас было, братьев, у отца, который торговал вразнос маслом. Один имел склонность к науке и стал впоследствии уличным гадальщиком, другой хотел идти по следам отца, я же с детства мечтал о большем. Однажды, когда мне было шестнадцать, я повстречался на дороге с одним глупым купцом и его зарезал: это дело вошло у меня в привычку, и вскоре я имел столько имущества, чтобы содержать при себе четырех товарищей. Я и эти четверо стали забирать у окрестных жителей то барана, то свинью, и не было такого дня, чтобы я не устраивал пира для друзей. Так как я был человек удачливый и с хорошим сердцем, и раздавал все, чем завладел, ко мне стали присоединяться другие люди, и войско мое непрерывно увеличивалось. Скоро мы начали делать набеги на ближние городки, и все, что я ни захватывал, я не выбрасывал на ветер и не зарывал в землю, а раздавал своим воинам, видя в них и стражу моего богатства, и источник его умножения, – и так это происходило до тех пор, пока я не возвысился до нынешнего моего положения наместника провинции и спасителя государства.

Ханадар Сушеный Финик, слушая все это, поник головой и подумал: «Какой позор! Скажут, что я, Ханадар из рода Красной Рыси, служу сыну торговца маслом! Что ж!»

Тут всех стали обносить пальмовым вином и засахаренными фруктами, а Ханалаю принесли мешок. Ханалай стал доставать из него серебряные деньги и кидать вокруг, так что каждый набрал себе, сколько смог, а остаток мешка Ханалай высыпал в подол Ханадару Сушеному Финику. После этого он спросил:

– Ты лучше всех знаешь Киссура: как мне разбить его?

Сушеный Финик огляделся и сказал:

– У меня есть план, но этот план для двух ртов и четырех ушей, а здесь ушей гораздо больше.

Военачальники Ханалая повскакали с мест от такого оскорбления. Сушеный Финик тоже встал и сказал Ханалаю:

– Я буду ждать тебя в твоем кабинете.

Ханалай выпил с людьми еще несколько чаш и сказал Золотому Опоссуму, князю рыжебородых варваров, который стал у него в войске правой рукой:

– Иди в кабинет и спроси, чего хочет этот задира.

Золотой Опоссум был немного пьян. Он вытащил меч из ножен, подвесил его на кольцо к запястью, накинул сверху шелковый плащ и пошел.

Сушеный Финик сидел в кабинете один.

– Какой твой план? – спросил Золотой Опоссум.

Сушеный Финик поглядел на него и ответил:

– План этот, – сказал Сушеный Финик, – возник у меня тогда еще, когда твой господин предложил мне помилование.