Ведьмаки и колдовки - Демина Карина (чтение книг .txt) 📗

— Идем, — сказал Себастьян, спрыгивая на мостовую.

И носом потянул.

Следовало сказать, что ароматы от лавки шли самые что ни на есть правильные: березового дыма, чеснока и копченого мяса…

— Сюда-то зачем?

— Надо, дорогой братец, надо. — Себастьян, в разумность младшенького не до конца поверивши, держал его под локоток, и крепко. Он толкнул дверь, и бронзовый колокольчик звякнул, упреждая приказчика о появлении посетителей.

Следовало сказать, что время было раннее и приказчик изволил дремать за прилавком, уронивши голову на скрещенные руки. В левой он сжимал пожеванный кусок балыка, в правой — запотевшую бутыль с квасом, каковую словно бы незаметно прижимал к высокому лбу. На посетителей приказчик глянул без обыкновенного своего дружелюбия, но и гудящая после вчерашних посиделок голова не помешала ему оценить костюмы господ.

— Чего изволите? — поинтересовался он сиплым голосом и с немалым, нечеловеческим почти усилием оторвал холодный квасок ото лба.

— Изволим, — ответил высокий чернявый шляхтич вида преудивительного. Длинные волосы он заплел в две косы, которые перевязал белыми шелковыми ленточками. Впрочем, они почти сливались по цвету с белым же сукном костюма, скроенного по последней моде. Посверкивали золотом квадратные пуговицы, и яркой алой звездочкой горел рубин на навершии булавки.

В петлице пиджака виднелся розан.

А на полусогнутой руке господин держал чешуйчатый хвост.

Приказчик мигнул, надеясь, что странное сие видение, явно рожденное разумом и остатками вчерашней браги, развеется… но нет, не исчезли ни господин, ни хвост, который, ко всему, шелохнулся…

Второй гость вид имел более скромный. Костюм на нем был дорогим и сидел по фигуре, но отчего-то становилось ясно, что в костюме ему весьма непривычно. Длинные волосы, на сей раз светлые, он перетянул обыкновенным шнурком. И хвоста при нем не имелось… и розана в петлице…

— Краковельская колбаса имеется? — поинтересовался хвостатый, озираясь.

Колбас в лавке было много.

Лежали на белой хрустящей бумаге толстые кольца вантробянки. Была и кровяная, красная, варенная с перловой крупой и нутряным жиром, с тмином и укропом, с белыми грибами — цельных семь сортов… лежали мясные рулеты, с яйцом ли, с морковочкой варенные… буженинка, щедро посыпанная рубленым укропом, или вот острая, в шубе из смеси перцев. С крюков свисали темные полосы балыков.

И сухих колбас.

Из свинины, из говядины, из дичины трех сортов, смешанные с ароматными травами, высушенные…

— Имеется, — важно ответствовал приказчик, убирая погрызенный балык под прилавок. Руки он отер о чистое полотенчико и, оправив фартук, вышел к гостям.

А заодно уж и припомнил, где видел их…

…на днях на страницах «Охальника» писали и про светловолосого, который на волкодлака вовсе не походил, пусть бы и знакомых волкодлаков у приказчика не было, зато был нюх на людей, утверждавший, что сей клиент весьма безобидного свойства.

…а вот темный — нет, вредный, придирчивый, из тех, что долго будут за каждый медень лаяться…

— Тогда неси!

— Себастьян, — сказал волкодлачий князь, — зачем нам краковельская колбаса?

— Дорогой брат, — отвечал ему Себастьян, глядя за тем, как ловко приказчик подцепляет крюком связку колбас, — тебе надо, чтобы тебя выслушали. Так?

— Так.

— А чтобы женщина слушала, надо сделать так, чтобы она молчала. Логично?

Приказчик раскладывал на прилавке кольца самой дорогой краковельской колбасы, которой хозяин лавки весьма гордился, ибо каждый год на ярмарке именно его краковельскую отмечали государевой золотой медалью за аромат и вкус.

— А женщину замолчать — дело непростое…

— Думаешь, колбаса поможет?

— А то! — Себастьян наклонился к прилавку и, закрыв глаза, вдохнул изысканный колбасный аромат. — Кроме того, кольцо ты ей уже дарил…

— Дарил, — вынужден был признать Лихослав.

— Вот! Подари колбасу.

— Я думал обойтись цветами…

— Розами?

— Ну… да…

Себастьян вздохнул и, похлопав брата по плечу, произнес:

— Никогда не дари разгневанной женщине розы!

— Почему? — не удержался приказчик, который тоже намеревался приобресть букетик для супружницы, зело сердитой из-за вчерашних посиделок. Даже не столько из-за самих посиделок, сколько за то, что после оных вторая половина явилась домой в непотребном виде, песни орала и требовала подтверждения тому, что именно она в доме хозяин…

Себастьян снисходительно пояснил:

— Потому что розами по физии получать неприятственно. Колючие они.

…приказчик, подивившись этакой предусмотрительности, порадовался: и впрямь, пионы и мягче будут, и дешевле… и тоже красивые цветы.

— А колбасой? — вредно поинтересовался Лихослав.

— Колбасой… — Из всех колец Себастьян выбрал самое сухое, тонкое. — Ты что. Лишек? Какая здравомыслящая женщина расстанется с этаким чудом?

Он погладил колбасу с нежностью.

— И вообще… краковельская колбаса — залог мира и благополучия… Заверните. И бант, пожалуйста, понарядней…

— Мне кажется, что ты надо мной издеваешься. — Лихослав мрачно смотрел, как приказчик оборачивает колбасу в розовую бумагу, а поверху вывязывает бант.

Тоже розовый.

Бумага в лавке имелась, а вот бант Себастьян с собой прихватил.

— Ну что ты, братец! — возмутился тот почти искренне. — Как можно?!

Евдокию похитили прямо из постели, в которой она соизволила предаваться тоске.

Похитили, надо сказать, вместе с пуховой подушкой, облаченной в шелковую наволочку, и пуховым же одеялом. Одеяло было жарким и душным, но Евдокия все одно натянула его с головой, поелику, во-первых, приличным девицам тосковать полагалось самозабвенно, отрешившись от мира с его искушениями, а во-вторых, тоска сопровождалась слезами, от которых Евдокиино лицо, надо полагать, распухло и сделалось еще более некрасивым, нежели обычно.

— Гадство какое, — сказала Евдокия, которая только-только перестала всхлипывать и тереть нос. Чесался он то ли от слез, то ли от перышка рыжего, высунувшегося сквозь наволочку и забравшегося в ноздрю. Евдокия нос чесала.

И думала, что, к превеликому ее сожалению, остаток жизни под пуховым одеялом не проведешь. Надобно решать что-то…

…а стоило подумать о решении, как вспоминался Лихо.

И слезы вновь градом лились.

В общем, она повернулась на бок, твердо вознамерившись покинуть убежище и дойти хотя бы до ванной комнаты, глядишь, холодная вода и поможет со слезами управиться… но тут ее похитили.

— Держи крепче! — раздался знакомый и до отвращения веселый голос. — А то сбежит, лови ее потом по всей гостинице!

— Что вы… — хотела спросить, но сквозь одеяло разговаривать было неудобно.

Скрутили.

С подушкой вместе, в которую Евдокия вцепилась в отчаянной попытке удержаться на кровати.

Подняли. Понесли… и, главное, быстро так несли… а потом еще по ногам холодком потянуло… и Евдокии вспомнилось, что печали она предавалась почти неглиже, рубашонка батистовая с кружевами не в счет. Мысль эта оказала парадоксальное действие: вместо того чтоб вырываться и взывать о помощи, Евдокия затихла.

— Слушай, а она живая? Не шевелится, — заботливо поинтересовался ненаследный князь и, не дождавшись ответа, пятку пощекотал. А щекотки Евдокия боялась.

— Живая!

— Замечательно…

Лихослава она попыталась пнуть на голос, но тот, гад коварный, оказался недосягаем.

— Ева… сейчас мы тебя отпустим…

Хотелось бы.

И премного жаль, что печали Евдокия предавалась в обнимку с подушкой, а не с револьвером…

— Не отпустим, а немного развернем, — внес существенные уточнения Себастьян. — Если ее совсем развернуть, будет беда.

Будет, с этим Евдокия согласилась. Она уж постарается…

— Дорогая, а вы бы в обморок упали приличия ради… все-таки похищение…

— Не дождетесь, — буркнула Евдокия, выплевывая изжеванный от злости угол подушки.