Кровь и туман (СИ) - "nastiel" (книга бесплатный формат .TXT) 📗
Меньше всего я бы хотела, чтобы объятья, которые я тут же ему дарю, напоминали громогласное “спасибо”, но так и выходит; я буквально бросаюсь Власу на шею, привставая на носочки и даже слегка подпрыгивая.
Я говорю ему, что буду делиться всем-всем, но про себя решаю: только с этой самой секунды . С секунды, с которой слова прозвучали вслух.
А то, что было до этого, я просто запрячу как можно дальше.
***
Огромная чёрная яма – всё, что осталось от братской могилы. Из-за временной невозможности дать останкам стражей “вторую жизнь” в силовом поле, тела решено было сжечь здесь, на территории штаба, а пепел собрать и разместить в старом склепе, когда-то принадлежавшем одному из местных родов, проживавших в Дуброве чуть ли не со дня его основания.
Я стою на краю ямы и гляжу на покрытые копотью стены и дно. Чем дольше смотрю, тем отчётливее начинает казаться, что и сама бездна смотрит на меня в ответ. В воздухе до сих пор витает запах жжёного льна, в который оборачивали тела, делая их одинаковыми с одним только отличием – цветом закрепляющей ленты. Зелёные – защитники, синие – хранители, красные – миротворцы, фиолетовые – добровольцы, люди и те из сторонников, семьи которых изъявили желание похоронить своих близких вместе с нами. Трупы лежали не отдельными секциями а чередовались, создавая цветную вереницу. Синего на ней было меньше всего. Самый частый цвет – фиолетовый.
На кремации, случившейся вечером того же дня, как я очнулась в больнице, присутствовали все. Было так много народу, что меня впервые за долгое время посетило лёгкое волнение из-за столпотворения. Кто-то плакал. Дмитрий произносил трогательную речь, которая может кого-то и тронула, но точно не меня. Затем у каждого была возможность выйти вперёд и сказать что-то стоящее. Я следила за тем, как к небу поднимается пепел, пыль и густой серый дым и едва ли слушала, потому что не хотела плакать на людях. Но потом вышел Даня, слегка покачиваясь:
– Там, в этой огромной гигантской яме, заполненной людьми и прочими формами жизни, есть кое-кто, кто сейчас должен был быть в моей жизни… – сказал он. – Но его нет. И больше никогда не будет. – Данины глаза были красные от слёз, голос срывался на каждом слове. – Папа, он… Последними словами он просил нас с Ваней присматривать друг за другом, а сейчас Ваня пропал, и получается, что я подвёл отца, не выполнив его просьбу. – Даня осмотрел толпу перед собой, ни на ком не остановив свой взгляд, и вдруг хмыкнул: – Это так паршиво, что мне, если честно, самому хочется сдохнуть.
Далеко не самая воодушевляющая, разрывающая сердце речь. Или изменяющая мировоззрение услышавшего, например. Но ей удалось сделать кое-что для меня – она напомнила о Кирилле и о его последнем желании, которое тот адресовал мне и Северу.
“Спасите Вету”.
Да, мы с Севером, образно выражаясь, пожали друг другу руки и взяли временное перемирие, чтобы поработать над планом, в котором мы словно герои лучших боевиков врываемся в замок королевы и заставляем её освободить сестру Кирилла, а вместе с этим и поплатиться за совершённое по её вине, хоть и не её руками, но сам каркас этой идеи, несмотря на энтузиазм и львиную долю жажды мести, казался нам обоим, не имеющим привычки питать пустые надежды, настолько хрупким и шатким, что напоминал табурет на трёх ножках. Всё держалось на слишком большом количестве “ если ”: если Влас согласится помочь и откроет портал, если Совет или кто-либо ещё из руководства не раскроет нас раньше времени, если мне удастся собрать достаточно союзников, если я не струшу, если Север или кто-либо ещё из пиратов не решит в последний момент переметнуться на сторону той, работать с которой им привычней, чем со мной, если, если, если … У Севера свои “если”, у меня свои, но есть и нечто общее, вроде сомнения в себе, а ещё больше – друг в друге.
Мы оба любили Кирилла достаточно сильно, чтобы шагнуть ради него в ад, но также мы оба прекрасно знаем, насколько на самом деле коварен и силён этот дьявол.
Сумасшедшие три дня. Город перешёл на военный режим с комендантским часом и нашими круглосуточными дежурствами на улицах. Атмосфера в стенах штаба напряглась до предела с прибытием членов Совета, хотя их задачей является как раз обратное – помощь нам, в частности в том, чтобы восстановить призму.
Я почти не сплю. Слова “режим” больше не существует. Я не знаю, что будет завтра и наступит ли завтра вообще, но жизнь от этого ценнее не стала. И сейчас, стоя на краю погребальной ямы, я делаю единственное, что могу – думаю, думаю, думаю обо всём сразу. В какой-то момент на смену мыслям приходит зависть к тем, кого не стало. “Теперь они свободны” – заключаю я у себя в голове, а затем словно чужим голосом собственный разум напоминает: “Смерть – это не освобождение. Смерть – это конец”.
– Смерть переоценивают, – произношу я.
Ветер поднимает в воздух пыль вместе с теми мелкими хлопьями пепла, которые не забрали для захоронения, и я чувствую тошноту, когда думаю, что это может быть не сожжённая льняная ткань, а чьи-то останки.
– Стрёмно, согласись: оставлять эту гигантскую яму тут, не прикрыв, не закопав или не придумав хоть что-то, чтобы из окна штаба она не напоминала проход в преисподнюю?
Бен подходит ко мне. Я продолжаю смотреть на яму, но боковым зрением замечаю вспышку зажигалки и крошечный оранжевый огонёк подожжённой сигареты.
– Мама то же самое сказала Дмитрию, когда принесла ему обед, который он забыл, – отвечаю я. – Правда, не так мягко. Она заявила, что если он не разберётся с открытым кладбищем на заднем дворе, этим, вопреки его нежеланию или запрету каких-либо зануд вроде членов Совета, займётся она сама, и пусть кто-нибудь только попробует её остановить.
– Твоя мама ничего, – Бен хмыкает. – Знает, как с мужиками общаться.
– Обычно, она не такая, просто… В связи с последними событиями многие сильно изменились.
– Это да. Марк стал параноиком, а дед не пускает в свою комнату никого, кроме старой гвардии, и есть предположение, что они там далеко не пиво пьют и футбол смотрят.
– Дмитрий почти не спит и не ест. Не то, чтобы я сильно о нём беспокоилась, и всё же он мой отец… Даня совсем расклеился, а Ваня стал жёстче, чем те сухари, которые ты достал вчера из своей тумбочки.
– Стоит отметить, что я банально про них забыл. Недели полторы назад они были ещё ничего.
Я качаю головой и поворачиваюсь лицом к Бену.
– Ты отвратителен.
– Это всего лишь чёрствый хлеб. Подумаешь, немного с плесенью.
– И снова: ты отвратителен.
Бен морщится, делая очередную затяжку. Я представляю горький привкус табака, ассоциируя его с тем, какой он на запах. Не понимаю, зачем кому-то может хотеться добровольно наполнять свои лёгкие ядом… А затем ухмыляюсь, когда провожу параллели между этим и ядовитыми мыслями, заполняющими мою собственную голову.
Каждому своё.
– Значит, вы уходите? – спрашивает Бен.
Хотя знает точно. Он присутствовал при всех наших встречах с Севером. В этом не было необходимости, но отказать Бену, нуждающемуся в том, чтобы занять себя хоть чем-то полезным, я не смогла.
– Уходим.
– Сегодня?
– Сегодня. Ночью.
– Ладно, – протягивает Бен.
Но как будто не ладно, на самом-то деле. Как будто до этого самого “ладно” ещё целые километры.
– Только не говори мне, что ты пришёл сюда, чтобы промывать мне мозги очередными лекциями о необходимости остаться, как это делает Нина.
– Она переживает за вашу, эту, – удерживая сигарету в зубах, свободными руками Бен машет вокруг своей головы, – связь. Типа, мало ли что случится.
– Она может пойти со мной, – предлагаю я.
– Она не может. Ты же знаешь, для её здоровья такие путешествия могут быть опасными.
– Точно. К чему тогда этот твой разговор?
– К тому, что если тебе важно моё мнение… – Бен замолкает, многозначительно смотря на меня. Я киваю, мол, важно, продолжай. – Я знаю тебя достаточно, чтобы с уверенностью сказать, что ты с ума сойдёшь, если не поступишь так, как считаешь нужным, даже если это впоследствии будет самой страшной ошибкой в твоей жизни.
