Волшебный корабль - Хобб Робин (бесплатные полные книги .TXT) 📗
— Отведи юнгу обратно в рундук! — резким голосом приказал Торку отец. — И в дальнейшем наблюдай за ним пристально. Пусть до отплытия выучит все свои обязанности, и выучит хорошенько! И чтобы на глаза мне он больше не попадался!..
Эта последняя фраза была исполнена очень глубокого чувства. Так, словно на капитана Хэвена ополчился весь мир.
Торк мотнул головой, и Уинтроу, молча поднявшись, вышел следом за ним. Он разглядел ухмылочку на роже Торка, и сердце у него упало. Он понял: отец только что отдал его мерзавцу на растерзание. И тот это знал.
Он беспощадно подгонял Уинтроу, ведя его обратно в узилище, а внутрь через порог буквально швырнул — мальчик едва успел нагнуть голову в низкой двери. Он едва не упал, споткнувшись. Кажется, Торк еще отпустил какое-то ядовитое замечание прежде, чем с треском захлопнуть дверь, но Уинтроу не расслышал. Отчаяние было бездонным. Но вот снаружи лязгнул грубый засов, и юный жрец понял: по крайней мере на последующие шесть часов его оставят в покое.
Торк ему не оставил даже свечи. Уинтроу пробирался ощупью по стене, пока его пальцы не ткнулись в сетку гамака. Он неловко забрался в него и попытался устроиться поудобней. Все тело слишком болело, но наконец он вытянулся и замер. Корабль едва заметно покачивался на тихих волнах, приглушенные звуки едва достигали канатного рундука… Уинтроу зевнул, едва не вывихнув челюсть. Непосильная работа, потом плотный ужин… владевшие им гнев и отчаяние постепенно начали отдаляться. По долгой привычке он начал готовить дух и тело ко сну. Следовало одну за другой потянуть и расслабить все большие и малые мышцы тела, приводя их в гармонию и порядок… насколько позволял жесткий гамак.
Умственные упражнения были труднее. Когда его только привезли в монастырь, ему был преподан очень простой ритуал, называвшийся Ежедневным Прощением. Он был доступен даже младенцу. Все, что требовалось, — это мысленно пересмотреть события дня и отделаться ото всего, что причиняло боль: скверное должно покоиться в прошлом. Запоминать следовало лишь успешно выученные уроки и светлые моменты прозрения.
Потом, по мере продвижения по пути Са, Ежедневное Прощение усложнялось. Нужно было уметь приводить день в равновесие: осознавать ответственность за те или иные поступки и учиться на приобретаемом опыте, не отягощая себя сожалениями и вековечной виной… Было похоже, что сегодня должным образом провести ритуал Уинтроу не удастся.
Странно… Как просто было любить путь Са и заниматься медитацией в тиши упорядоченных дней монастырского быта! Там, за толстыми каменными стенами, был так очевиден глубинный смысл мироздания. Как легко было всматриваться оттуда в жизни пахарей и пастухов и неизбежно обнаруживать, сколь многие из своих несчастий они накликали на себя сами!.. А вот теперь Уинтроу оказался в самой гуще, в самой круговерти суетной мирской жизни.
И, отнюдь не утратив способности к постижению ее законов, был слишком придавлен усталостью, чтобы как следует поразмыслить и прикинуть, что можно изменить. Что бы он ни предпринимал, клубок лишь еще больше запутывался…
— И я не знаю, как с этим быть, — тихо произнес он в темноту. Он горевал, как покинутое дитя. И беспомощно гадал, скучает ли по нему хоть кто-нибудь из его прежних наставников…
Он вспомнил свое последнее утро в монастыре. И чудесное дерево, что само собой сложилось под его руками из кусочков цветного стекла. Он всегда втайне гордился своей способностью вызывать из небытия красоту и придавать ей вещественный облик. Но… ему ли в действительности принадлежало это искусство? Или всю заслугу следовало приписать наставникам, которые отъединили его от мира и дали ему время, место и возможность работать? Быть может, в тех-то условиях всякий справился бы не хуже Уинтроу?… А что если он и выделялся-то среди всех прочих только лишь тем, что у него была такая возможность?…
Мысль о собственном безличии ошеломила его. Вот он, Уинтроу, самый обычный мальчишка. Ничем не выделяющийся из толпы. Самый обычный юнга на корабле. Неумелый моряк. Что толку о нем вообще упоминать?… Минует время, он умрет, и житейское море сомкнется над ним, как если бы он вообще не рождался. Уинтроу почти физически ощутил, как растворяется в темноте…
Нет. Нет!.. Он так просто не сдастся. Он будет держаться за себя, за свою веру, он будет драться. И рано или поздно что-нибудь произойдет. Ну хоть что-нибудь. Пришлют ли из монастыря гонца разузнать, что с ним сталось и почему он не возвращается?…
— Кажется, я надеюсь, что меня выручат, — сказал он вслух.
Вот оно. Вот, значит, какую высшую цель он себе нынче поставил. Выжить и остаться самим собой, пока кто-нибудь не явится спасать его. А он был совсем не уверен в том, что…
У него определенно начала рождаться какая-то дельная мысль. Но он не успел даже издалека к ней подступиться. Незаметно подкравшаяся чернота сна без сновидений затопила его разум.
Проказница вздохнула, покачиваясь возле темного ночного причала. Сложила на груди изящные руки — и стала смотреть на яркие огни ночных рынков. Она была так занята собственными невеселыми думами, что даже вздрогнула, когда к доскам обшивки тихо прикоснулась человеческая рука.
— Роника! — воскликнула она удивленно, посмотрев вниз.
— Да, это я… Только тихо, прошу тебя. Давай посекретничаем.
— Как скажешь, — понизила голос Проказница. Ей сделалось интересно.
— Я хочу у тебя спросить… Ну… в общем, Альтия прислала мне записку. Она боится, что у тебя не все в порядке… — голос женщины дрогнул. — На самом деле записка прибыла несколько дней назад, но служанка, решив, что там ничего важного, сунула ее куда-то у Ефрона в кабинете… так что я ее только сегодня случайно нашла.
Ее ладонь оставалась прижата к корпусу судна. Проказницы достигали кое-какие ее чувства, хотя и не во всей полноте.
— Тяжко тебе заходить в ту комнату, правда ведь? И сюда, ко мне, тебе нелегко было прийти…
— Ефрон… — трудно выговорила Роника. — Он ведь… там, в тебе? Может ли он… поговорить со мной твоими устами?
Проказница медленно, печально покачала головой. Как часто видела она эту женщину глазами то Ефрона, то Альтии. Они знали ее такой решительной, такой властной. А сейчас, в темном плаще и с поникшей головой, она выглядела… такой маленькой. Такой несчастной. Проказница рада была бы утешить ее. Но солгать не могла.
— Нет, — сказала она. — Боюсь, это мне недоступно. Да, я знаю и помню все, что было известно ему… но это так перемешано со всем остальным… И тем не менее, когда я гляжу на тебя, я люблю тебя его любовью, Роника. Может ли тебе быть от этого легче?…
— Не особенно, — столь же честно ответила Роника. — В этом можно найти какое-то утешение… но его сильные руки никогда уже не обнимут меня, и его мудрый совет не поможет мне сделать правильный выбор. О корабль мой, как мне поступить? Скажи, что же мне делать?
— Я не знаю, — сказала Проказница. Страдание Роники пробуждало в ней ответное беспокойство, и она попыталась выразить свое чувство словами: — Мне страшно оттого, что ты мне задаешь подобный вопрос. Ты же наверняка знаешь, что делать. Ефрон, во всяком случае, всегда верил — ты знаешь… — И Проказница задумчиво добавила: — Ты знаешь, он себя считал простым мореплавателем, и не более. Человеком, который умел здорово управляться на судне. А ты была мудростью семьи. Ты видела дальше и глубже, и он на это рассчитывал.
— В самом деле?…
— Ну конечно. Иначе как бы он уходил в свои плавания, оставляя тебя одну на хозяйстве?
Роника помолчала некоторое время. Потом глубоко и протяжно вздохнула. Проказница же негромко добавила:
— Я думаю, он сказал бы тебе: «Подумай сама».
Роника устало покачала головой:
— Боюсь, ты права. Скажи, Проказница… Где Альтия? Ты не знаешь?
— Где она сейчас? Нет, не знаю. А ты?
Роника неохотно ответила:
— Я ее не видела с того первого утра после смерти Ефрона.
— А я видела. Несколько раз. В последний раз, когда она пришла проведать меня, Торк сбежал по трапу и на нее чуть не с кулаками накинулся. Она его спихнула с причала и ушла прочь, а все остальные смеялись.
