Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка (мир книг TXT, FB2) 📗
Они пытались вести себя как ни в чем не бывало. Ежедневно прогуливались по палубе, отвечали на утомительные расспросы мисс Смайз, трижды в день по часам приходили на трапезу в кают-компанию, изо всех сил стараясь есть с аппетитом.
– Ему что-то нездоровится, – ответил Рами, когда кок спросил, прочему уже несколько дней не видно профессора Ловелла. – Он говорит, что не особо голоден, что-то с желудком, но мы отнесем ему поесть.
– А он сказал, чем болен?
Повар был улыбчивым и общительным человеком; Робин не мог понять, пытается ли он что-то выпытать или просто дружелюбен.
– Ну, у него целая гамма симптомов, – гладко солгал Рами. – Он жаловался на головную боль, несварение, но главным образом на тошноту. Если он долго стоит, его начинает тошнить, поэтому он в основном проводит время в постели. Много спит. Возможно, это морская болезнь, хотя на пути в Китай у него не было никаких проблем.
– Любопытно. – Кок пригладил бороду и развернулся. – Подождите здесь.
Он быстро вышел из кают-компании. Четверо друзей в ужасе уставились на дверь. У него что, возникли подозрения? Он собирается сообщить капитану? Или решил проверить каюту профессора Ловелла, чтобы узнать, правдив ли их рассказ?
– И что теперь, – пробормотал Рами, – нам нужно бежать или…
– Куда бежать? – прошипела Виктуар. – Мы посреди океана!
– Мы могли бы опередить его у каюты Ловелла…
– Но там ведь пусто, мы ничего не можем сделать…
– Тсс!
Летти мотнула головой через плечо. Кок уже возвращался обратно в кают-компанию, с маленьким пакетиком в руке.
– Это засахаренный имбирь. – Он протянул пакет Робину. – Помогает от расстройства желудка. Ученые вечно забывают взять его с собой.
– Спасибо. – С колотящимся сердцем Робин взял пакет, изо всех сил стараясь говорить ровным тоном. – Уверен, профессор будет очень благодарен.
К счастью, больше никто в команде не спросил, где профессор Ловелл. Моряки не слишком интересовались учеными, за перевозку которых им платили гроши, предпочитая делать вид, что их вообще не существует. Мисс Смайз – совсем другое дело. Скорее всего, от скуки она настойчиво пыталась сделать что-то полезное. Она беспрестанно спрашивала о температуре профессора Ловелла, как звучит его кашель, о цвете и составе его стула.
– Уж я-то повидала всяких тропических болезней, – сказала она. – Что бы у него ни было, я наверняка видела это у местных жителей. Просто дайте мне взглянуть на него, и я его вылечу.
Каким-то чудом ее удалось убедить, что профессор Ловелл одновременно очень заразен и болезненно застенчив.
– Он не останется наедине с незамужней женщиной, – торжественно поклялась Летти. – Он будет в ярости, если мы вас туда пустим.
Тем не менее мисс Смайз настояла, чтобы они ежедневно молились вместе с ней за его здоровье, и Робин едва сдерживался, чтобы его не вырвало от чувства вины.
Дни казались ужасно длинными. Время едва ползло, каждая секунда таила в себе вероятность разоблачения и вопрос: «Сойдет ли нам это с рук?». Робина постоянно тошнило. Но не так, как от накатывающей волнами морской болезни; его тошнило от бремени вины, грызущей желудок и когтями впивающейся в горло, от ее яда было трудно дышать. От попыток расслабиться или отвлечься становилось только хуже – как только он терял бдительность, тошнота усиливалась, гул в ушах грохотал все громче и громче, и мир перед глазами затуманивался, превращаясь в размытое пятно.
Нужно было изо всех сил сосредоточиться, чтобы просто вести себя как обычный человек. Иногда он с трудом вспоминал, как дышать. Приходилось мысленно твердить себе: все хорошо, все хорошо, никто не знает, все считают тебя просто студентом и думают, что он болен. Но даже эта мантра грозила выйти из-под контроля; стоило Робину хоть на секунду расслабиться, как она трансформировалась в правду: ты убил его, продырявил ему грудь, его кровь повсюду – на книгах, на твоих руках, скользкая, влажная, теплая…
Он боялся своих потаенных мыслей, боялся отпустить их на волю. Не мог долго думать о чем-то другом. Каждая мысль в голове превращалась в хаотическое нагромождение вины и ужаса, всегда сменяясь одним и тем же мрачным рефреном:
Я убил своего отца.
Я убил своего отца.
Я убил своего отца.
Он истязал себя, представляя, что случится, если их раскроют. Воображал эти сцены так живо, что они казались воспоминаниями – краткий и ужасный суд, презрительные взгляды судей, кандалы на запястьях, и если не виселица, то долгое, мучительное плавание в тесном трюме в колонию для преступников в Австралии.
Он никак не мог разобраться, какое мгновение стало поворотным моментом и привело к убийству – всего доля секунды внезапного порыва ненависти, одна произнесенная фраза, один бросок. В «Аналектах Конфуция» утверждается, что даже колесница с четверкой лошадей не может угнаться за однажды произнесенным словом, его уже не вернешь. Но это казалось каким-то фокусом. Ведь так несправедливо, что столь незначительное действие может иметь столь грандиозные последствия. Событие, способное разрушить не только его жизнь, но и жизнь Рами, Летти и Виктуар, должно длиться долгие минуты и требовать значительных усилий. Случившееся имело бы больше смысла, если бы он стоял над телом отца с тупым топором, раз за разом обрушивая оружие на голову и грудь, пока кровь не забрызгает оба лица до неузнаваемости. Нечто жестокое и длительное, результат чудовищных намерений.
Но это описание совсем не подходило к случившемуся. Никакой жестокости. Никаких усилий. Все произошло так быстро, что у Робина даже не было времени задуматься. Он и не помнил, как начал действовать. Разве можно замышлять убийство, если даже не помнишь, что хотел убить?
Но что это за вопрос? Какой смысл разбираться, желал он смерти отца или нет, когда искореженный труп необратимо погружается на дно океана?
По ночам было хуже, чем днем. Днем хотя бы можно было временно отвлечься, глядя на перекатывающиеся волны и брызги туманов. А по ночам в одиночестве гамака оставалась лишь беспросветная тьма. Ночи состояли из промокших от пота простыней, озноба и дрожи, а среди других спящих нельзя было даже застонать или вскрикнуть.
Робин лежал, подтянув колени к груди и обеими руками закрывая рот, чтобы приглушить лихорадочное дыхание. Когда ему удавалось заснуть, сны были обрывочными и ужасающе яркими, они снова и снова показывали каждую секунду того последнего разговора, вплоть до разрушительного финала. Но детали постоянно менялись. Какие слова произнес напоследок профессор Ловелл? Как он смотрел на Робина? В самом ли деле шагнул к нему? Кто первым сдвинулся с места? Была ли это самооборона или упреждающий удар? А есть ли разница? Робин уничтожал собственные воспоминания. То бодрствуя, то засыпая, он пересматривал один и тот же момент с тысячи разных сторон, пока не перестал понимать, что произошло на самом деле.
Он хотел, чтобы эти мысли прекратились. Чтобы они исчезли. По ночам черные бесконечные волны казались утопией, и больше всего на свете Робину хотелось шагнуть за борт, чтобы океан поглотил его вместе с чувством вины, затянул в стирающие память глубины. Но тем самым он бы приговорил остальных. Как будет выглядеть, если один студент утонул, а профессора убили? Из этого они не выпутаются, как бы ни были изобретательны.
Но если смерть не выход, выходом может оказаться наказание.
– Я должен признаться, – прошептал он Рами однажды бессонной ночью. – Это единственный вариант, нужно с этим покончить.
– Не глупи, – ответил Рами.
Робин лихорадочно выпрыгнул из гамака.
– Я правда так думаю, я пойду к капитану…
Рами соскочил с гамака и преградил Робину путь.
– Вернись, Птах.
Робин попытался протиснуться мимо Рами к трапу. Рами проворно дал ему пощечину. Каким-то образом от потрясения Робин успокоился – ослепляющая до белизны боль стерла из головы все мысли, пусть всего на несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы замедлить бешеное биение сердца.
