Легенды II (антология) - Хэйдон Элизабет (библиотека книг TXT) 📗
После этого все пошло легче, хотя оставалось очень и очень непростым. Фурвен разработал технику медитации, удерживающую его на грани сна и яви, откуда он легко соскальзывал в подобие транса. Там, с каждым днем все быстрее, являлся к нему золотоволосый проводник в серебряной диадеме коронала и вел его сквозь сцены и события предстоящего рабочего дня.
Проводника, как скоро открыл Фурвен, звали Валентином. Обаятельный, терпеливый, любезный, с ровным характером и приветливой улыбкой, он был лучшим из гидов. Фурвен не помнил ни одного коронала по имени Валентин, и в исторической книжке Касинибона таковой тоже не упоминался. Видимо, он никогда не существовал, но Фурвена это не тяготило. Не все ли равно, жил этот лорд Валентин на самом деле или был лишь плодом его воображения? Фурвену нужно было одно — чтобы кто-то взял его за руку и провел через мрак прошлого, а Валентин именно это и делал. Казалось, в этом приятном облике воплотилась воля самого Божества, сделавшая Фурвена своим орудием. «Голосом воображаемого лорда Валентина созидающий дух космоса пишет поэму в моей душе», — говорил себе Фурвен.
Спящий разум Фурвена, ведомый Валентином, изучал деяния лорда Стиамота — с тех пор, как тот впервые осознал, что затянувшейся борьбе с метаморфами пора положить конец. Он шел сквозь череду кровавых битв к поджогу северных земель, к капитуляции последних мятежников и учреждению зимроэльской провинции Пьюрифейн как постоянного места заключения перевертышей Маджипура. Выходя из транса, Фурвен до мельчайших деталей помнил все, что узнал. Картины прошлого, чувство меры и трагический ритм, которого требует большая поэзия, оставались при нем неотступно. Он видел не только события, но и те жестокие неизбежные конфликты, из которых они проистекали — конфликты, которые даже такого человека доброй воли, как Сти-амот, привели к тяжкой необходимости начать войну. Сюжет истории развивался своим чередом — Фурвену оставалось только перенести его на бумагу, и здесь ему верно, как в былые дни, служил врожденный талант; строфа со сложным размером и рифмами, полученная Фурвеном при первом свидании с Божеством, сделалась для него второй натурой, и поэма росла день ото дня.
Порой этот процесс был слишком уж легким. Овладев причудливой строфой, Фурвен заполнял страницу за страницей с такой быстротой, что иногда увлекался и терял основную нить своего произведения. В таких случаях он останавливался, рвал написанное и начинал заново с того места, где начал отклоняться в сторону. Раньше у него не было привычки перечитывать то, что он сочинил, и такая система поначалу казалась ему расточительством — ведь бракованные страницы были не менее красноречивыми и звучными, чем те, которые он сохранял. Потом он стал понимать, что красноречие и звучность — лишь атрибуты его главной задачи, состоявшей в том, чтобы рассказать историю, наилучшим образом раскрыв ее внутренний смысл.
Завершив наконец историю лорда Стиамота, Фурвен с изумлением понял, что это еще не все, чего хочет от него Божество. Не задумываясь над тем, что делает, он подвел черту под последней строфой о Стиамоте и начал прямо с середины следующей, с триолета. В ней речь шла о куда более ранних событиях — о проекте лорда Меликанда заселить пространства Маджипура, помимо человека, другими видами разумных существ, привезенными с разных планет.
Этому проекту он посвятил еще несколько дней — а затем, еще не закончив песнь о Меликанде, вдруг начал совсем другой рассказ, о великом собрании у водопада Стэнгард на реке Глейг, где первым понтифексом Маджипура был дыбран Дворн. В этот миг Фурвен понял, что пишет не просто историю Стиамота, а ни больше ни меньше как эпос, охватывающий всю историю планеты Маджипур.
Эта мысль испугала его. Ему не верилось, что он пригоден для такого труда. Слишком грандиозно для человека, сознающего свою ограниченность. Ему смутно виделись очертания поэмы — от первых людских поселений до настоящего времени, — и величавость этого сооружения потрясала его. Не одна, пусть великолепная, арка, а целый ряд плавных взлетов и стремительных падений, повесть о переменах и преображениях, о постоянном слиянии противоположностей. Первых поселенцев-идеалистов вызволяет из хаоса анархии Дворн Законодатель, первый понтифекс. При лорде Меликанде начинается их центробежное расселение по всему миру, они строят большие города на Замковой горе, осваивают континенты Зимроэль и Сувраэль, вступают в неизбежный трагический конфликт с меняющими форму аборигенами, ведут с ними ужасную, хотя и необходимую войну под началом лорда Стиамота — миротворца, поневоле ставшего воином, — побеждают врага, изгоняют его, и с тех пор их многомиллиардное сообщество живет мирно в самом прекрасном из всех миров.
Вселенная еще не знала истории столь блистательной — но ему ли, Айтину Фурвену, человеку мелкому и отнюдь не совершенному, дерзать изложить ее? Он не питал иллюзий относительно себя самого и видел в себе субъекта ленивого, беспутного, слабого, избегающего всякой ответственности, всю жизнь выбиравшего путь наименьшего сопротивления. С какой стати именно он, наделенный разве что некоторой долей ума и техническим мастерством, возымел надежду вместить такую глыбу в рамки одной поэмы? Он берет на себя непосильное дело. Никогда ему с этим не совладать. Он сомневался, что хоть кто-то из смертных мог бы это осилить — а уж Айтин Фурвен и подавно.
Однако поэму он писал по-прежнему. Или это она писала его? Так или иначе, она обретала жизнь ежедневно, строка за строкой. Как ни назвать это — божественным вдохновением или излиянием того, что он без собственного ведома держал в себе столько лет, — он уже полностью завершил одну песнь и набросал вчерне еще две. При этом он не мог не сознавать, что творит нечто великое. Он перечитывал поэму снова и снова и качал головой, изумляясь силе собственного труда, мощной музыке стиха, захватывающей фабуле. Он терялся и чувствовал собственное ничтожество перед этим великолепием. Не зная, каким образом ему удалось это сделать, он дрожал от страха при мысли, что чудодейственный источник вдохновения может иссякнуть с той же внезапностью еще до завершения его великого труда.
Рукопись, хотя и незаконченная, приобрела для него великую ценность. В ней он видел теперь свою заявку на бессмертие. Его беспокоило, что она существует в единственном экземпляре, да и тот хранится в комнате, которая запирается только снаружи. Мало ли что может с ней случиться? Чернильница опрокинется и зальет листы, или ее украдет кто-то из разбойников, позавидовав предпочтению, которое оказывает Фурвену Касинибон, или неграмотный слуга попросту пустит ее на растопку. Боясь всего этого, Фурвен переписал поэму в нескольких экземплярах и тщательно припрятал каждый у себя в комнатах. Первоначальную рукопись он убирал на ночь в нижний ящик платяного шкафа, а потом завел привычку укладывать звездообразно три своих пера поверх исписанных листов — чтобы видеть, рылся кто-нибудь в ящике без него или нет.
Три дня спустя он заметил, что перья лежат немного не так. Он расположил их заново, тщательно выровняв среднее по отношению к двум другим. К вечеру этот угол опять слегка сбился, как будто кто-то понял его уловку и поправил перья, но не настолько точно, как это сделал Фурвен. Ночью он уложил свои метки по-новому, а днем увидел, что их опять потревожили. То же самое повторилось и в последующие два дня.
«Это сам Касинибон, — решил Фурвен, — больше некому. Никто из его разбойников и тем более слуг не стал бы так возиться с этими перьями. Он прокрадывается сюда, когда меня нет, и потихоньку читает мою поэму».
В бешенстве он отыскал Касинибона и обвинил его в нарушении неприкосновенности своего жилища.
Касинибон, к его удивлению, даже не пытался оправдываться.
— А, так вы знаете? Это правда. Я не смог устоять. — Его глаза блестели, выдавая волнение. — Это чудесно, Фурвен. Великолепно. Не могу вам передать, как я тронут. Эта сцена между Стиамотом и жрицей метаморфов, когда она со слезами молит его за свой народ и он тоже плачет...
