Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич (книги без регистрации бесплатно полностью TXT) 📗
Не предназначенные для посторонних томные ужимки оборотня могли бы изрядно озадачить неподготовленного наблюдателя, да не Золотинке-то было судить влюбленную женщину! После свидания на скале она пребывала в нравственном оглушении. В сплошном ознобе, она не судила, а только чувствовала – лихорадочно чувствовала. Медоточивые проявления нежной сорочьей души отозвались у Золотинки судорожным комком в горле – давала Торчила к тому повод или нет! А толстая сорока, прикрыв веки, плыла по комнате, пока не наткнулась на кровать и не опрокинулась в нее с бессильным стоном; живот колыхнулся, чепец съехал набок.
Золотинка мешкала, сама не зная, чего ждет, когда оконная занавеска всколыхнулась со стороны реки и в комнату ввалилась еще одна сорока. С сердитым стрекотанием птица взмыла на живот Торчиле, которая испуганно очнулась:
– Сестрица! Сестрица прилетела! – окликнула она истукана.
Таившийся за порогом болван явил свои медные стати и показал клетку, еще одну клетку с еще одной сорокой. Все произошло как в прошлый раз: сверкнул Асакон, судорожно взмахивая крыльями, оборотень кувыркнулся через голову и на пол выпала тощая черная старуха.
– Так-то ты служишь хозяину, сестрица! – язвительно выпалила Колча. Ибо это и была Колча – Золотинка сразу ее признала. – Чуха ты, свиное рыло!
Торчила оправдывалась:
– Соснула, я сестрица. Так сладко!
– С каких же это трудов?
– Сто верст, почитай, без малого!
– Это Ахтырка-то сто верст?! С каких пор? Полно вздор молоть.
– Ах, чтоб тебя! – непоследовательно взъярилась тут Торчила. – Куда лезешь?! Ну его, не пускай! – она швырнула в медную рожу подушкой.
И не успокоилась, пока не вытолкала медлительного болвана за порог.
Когда Золотинка снова раздвинула складки занавеси, она увидела, что Колча дергает висячий замок на сундуке.
– А что великий князь? Что столица? – миролюбиво спросила ее Торчила.
– Вздор! – огрызнулась Колча, скверный нрав которой нисколько не смягчился с той памятной поры, когда она колотила маленькую Золотинку по голове, пытаясь обратить девочку в россыпь золота. – Вонючие объедки. Помойки и эти несносные коты. На знамена отпущено две тысячи семьсот локтей крашеной шерсти, – сообщила она с необъяснимым раздражением. – Деньги летят на ветер. В казне сквозняки гуляют! Воры, девки, скоморохи бродят табунами. В гостиницах спят на полу. И все галдят: Нута, Нута, Нута! Таки жужжит над городом: ну-да, ну-да, ну-да! А что им эта заморская девка, своих что ли мало? Что им эта Нута? – сказала Колча с нарочито неправильным ударением на последнем слоге.
Весь этот словесный мусор извергался из старой ведьмы без малейшего затруднения, она остановилась только для того, чтобы препакостно хихикнуть. Вредный от природы ум ее, развившись на столичных помойках, приобрел подлинную язвительность.
– Пришла нуд́а – виляй хвостом! – огорошила она товарку речевым вывертом.
– Нуда? – Торчила, видно, не знала слова, означавшего летний гнус – слепней и мошкару, когда они донимают на лугах скот.
– Ну да! – глумливо ухмыльнулась Колча.
Золотинка догадывалась, что обе женщины были ведьмы, попавшие под жернова Казенной палаты. И Рукосил своей властью укрыл их от правосудия, получив взамен непреходящую верность и за страх, и за совесть. Куда им было деваться, этим потерпевшим крушения ведьмам, от могущественных объятий судьи Казенной палаты? Только в объятия палача.
Предательство Колчи так или иначе сгубило Миху и сгубило Поплеву – тут уж не приходилось сомневаться. Но что заставляло Рукосила держать при себе заведомую предательницу? Может быть, то же самое, что заставляло и Миху – уверенность в своей власти. Самоуверенность, попросту говоря. И еще – потребность в темных, помойных услугах, которые трудно ожидать от уважающей себя волшебницы. Выходит так.
Но напрасно Золотинка прислушивалась, пытаясь выловить в пустой болтовне сорок что-нибудь действительно важное, намек или обмолвку, которые, может быть, навели бы ее на след Поплевы и Михи Луня. Рукосил крепко держал своих людей. Прислужницы ни словом не обмолвились о природе последних поручений хозяина. Отыскав винный погребок и кое-какие припасы съестного, Колча извлекла несколько початых бутылок и нацедила из каждой понемногу, полагая, что это мелкое сорочье воровство будет не особенно приметно.
– Присаживайся, сестрица, – покровительственно позвала она к угощению Торчилу. На табуретку водрузили большой двуручный кубок, нашлись и стулья для сорок, они уселись. И когда вино оказало свое ободряющее действие, ночная пирушка мало-помалу оживилась.
Торчила припомнила почерпнутые в океане молвы известия о потоках крови… Которая излилась на жителей города Летича, причем застигнутые небывалым дождем горожане не только ужасно вымокли, но также окрасились и провоняли. В то же самое время, как достоверно слышала Торчила, в долину реки Южный Ус сползла гора – так и поехала вместе с расположенными на ней селениями, людьми, имуществом и скотом в реку. Обнаженные, развороченные недра явили медь и золото… Сообщения такого рода вносили разнообразие в разговоры о повсеместных градобитиях, недородах, засухах, пожарах, убийствах, о вероломстве господ и низости черни, о неверности жен и жестокости мужей. А на закуску пошло известие о побоище на Романовом поле, где сошлись две огромные тучи саранчи – в междоусобном столкновении большая часть саранчового воинства полегла.
Они рассуждали о бедствиях и страданиях людских так, как если бы не принадлежали уже сами к человеческому роду. Несчастья слабых, неразумных, помраченных страстями людей ничего не задевали в закоченелых душах. Ведьмы как будто бы исключали себя из круга подверженных болезням и невзгодам смертных. Чувство неуязвимости давала им принадлежность хозяину. Рукосил осенял их своей колдовской мощью, и они безоговорочно признавали власть хозяина над душой и телом.
Казалось, ведьмы просидят до утра. Речь их звучала замедленней и глуше, они позевывали. Однако сонное уединение спальни было нарушено внезапным шумом крыльев в смежной комнате, заскрипел истукан, что-то свалилось, и пред взоры ведьм явилась на пороге царица. Ну уж, принцесса, на худой конец, – так она глянула, сверкнув очами. И Золотинка с изумлением обнаружила, что эта расфуфыренная краля – Зимка. Лекарева дочь Чепчугова Зимка, которая, выходит, на службе у Рукосила. И служба у нее, по всему видать, не малая.
От Зимки исходила угроза. Угроза или, по крайней мере, готовность плюнуть вам в рожу. Не-тронь-меня читалось в презрительном взгляде, в очертаниях упрямого подбородка, в непреклонности лба. Неприступность увеличивала объемистая, сложно устроенная прическа, походившая на опрокинутый рогами вниз полумесяц. Ровно подрубленный на уровне подбородка полумесяц жестко уложенных волос распространялся по ширине до середины плеч, так что надменное Зимкино лицо покоилось в этом обрамлении, как вмурованное. Придавленная грудь упакована в тяжелую, словно броня, негнущуюся парчу. Приподняв всколыхнувшийся подол, Зимка ступила через порог.
– Глянь-ка, сестрица Торчила, – ехидно сказала Колча, – сестрица Зимка прилетела. Вот она, наша гордость, тут стоит, ты заметила?
– Здравствуй, старая стерва! – Зимка легонечко кивнула Колче, а та лишилась голоса. – И тебе, сестрица Торчила, многие лета! – последовал поклон, более отчетливый и даже, может быть, дружеский.
Покладистая Торчила, разрываясь между враждующими товарками, неловким движением головы выразила свои ответные чувства.
– Порывай! – Зимка оглянулась на дверь. Коромысло жестко уложенных волос понуждало ее к плавным, исполненным величественного достоинства движениям, которые она с сорочьей сообразительностью переняла, похоже, у кого-то из аристократических дур. Она повела рукой. – Порывай, кресло!
Истукан, чье имя теперь было оглашено, повиновался, хотя и не столь раболепно, как это подразумевал царственно утомленный голос Зимки. Она ждала, уставившись вбок – вынужденное общество старых ведьм не доставляло ей радости.
