Край без Короля или Могу копать, могу не копать - Барановский Вадим (читать книги без txt) 📗
Воевода бежал, взбираясь по склонам, перелезая через поваленные стволы деревьев и огибая оставшиеся с зимы здесь и там кучи слежавшегося снега. Он бежал всё вверх и вверх и наконец добежал до места, где подниматься дальше было невозможно — путь преграждала огромная груда камней, переходившая в высокий и крутой каменистый холм, заслоняющий собой вершину Собачье Ухо. Где-то здесь и должен был быть спуск на ривенделлскую тропу, о котором говорили риворы. Уже светало, и Ветер отправился его искать.
Встав на один из камней, хоббит заметил, что справа склон резко уходит вниз, и за ним ничего не видно. Ветер подошёл туда и оказался на скруглённом краю обрыва — заглянуть вниз, не сорвавшись при этом, было нельзя.
Ветер походил вокруг да около, пытаясь понять, как бы добраться до самого края. Пройдя назад несколько шагов, он понял, что там никакой дороги нет, просто каменистый склон, непонятно куда ведущий — утренний туман не спешил рассеиваться, хотя ночные тучи заметно поредели, и день обещал быть довольно ясным.
Побродив ещё, воевода заметил щель между большим круглым валуном и соседним камнем, куда при желании можно было протиснуться.
«Без верёвки я сюда не полезу», — подумал Ветер, достал верёвку, подаренную на дорогу Хизмаем, и обвязал её вокруг одного из нагромождённых поблизости камней. Хоббит подёргал за верёвку, убедился, что в случае чего верёвка выдержит его вес, и, намотав её конец на руку, протиснулся в эту самую щель.
И это было именно то, что он искал. Узкая полоска земли вела в глубокую выемку под валуном, внизу был почти отвесный склон, а под ним проходила, как понял Ветер, та самая тропа.
Ветер размотал верёвку с запястья и оставил её конец лежать на земле, а сам осторожно прошёл по узкому карнизу и оказался в углублении. Здесь места хватало выпрямиться во весь рост, и тропа просматривалась на полдюжины шагов в обе стороны.
Ветер подошёл к краю выемки, вытянул шею и осторожно глянул вниз. Спускаться отсюда будет сложновато — длины верёвки, которая у него с собой, до конца не хватит, да и привязать её здесь не к чему. А прыгать или съезжать на спине — высоко, можно переломать ноги.
«А зачем я сюда пришёл?» — сказал сам себе Ветер и не нашёл ответа. Раз до орков, идущих в Ривенделл, ему дела нет, то и опережать их по дороге нет никакого смысла. Пускай они идут себе, куда хотят, а ему, Ветеру, нужно в Шир. Надо вернуться к водопаду и пробираться в Шир, выйдя на тропу возле каменного сыра. Пробираться можно через тот же самый Ривенделл — оттуда скоро будет подниматься столько дыма, что далеко будет видать, — а можно и как-нибудь иначе. Это ему, Ветеру, слишком понравилось быть живым, осознавать, что надо куда-то бежать и что-то делать, вот он и прибежал сюда.
Звук, донёсшийся с тропы внизу, прервал размышления ривора. Руки сами собой извлекли из тула тугой длинный лук — не разучились делать за тысячу лет, молодцы! — и натянули на него скрученную из сухожилий тетиву. Пусть наконечники у стрел каменные, кольчугу пробьют навряд ли, зато сами стрелы длинные, прямые и хорошо оперённые.
Четверо низкорослых, худых, сутуловатых орков показалось на тропе, и Ветер положил стрелу на тетиву. Орки бежали не торопясь, о чём-то по дороге переговаривались. Кольчуг на них не было — только безрукавки из плотной кожи.
Ветер дождался, когда четверо пробегут под ним, и развернулся вслед за ними, натягивая тугую тетиву, наслаждаясь тем, как напряглись и растянулись мышцы рук, плеч, спины, как согнулся покорный силе живого тела лук. О, чудесное, ни с чем не сравнимое мгновение, когда стрела срывается с тетивы и летит, куда приказано, и ты знаешь ещё до того, как она долетела, что она попадёт именно туда, куда надо — между воротом безрукавки и железным обручем кожаного шлема, в незащищённое место сразу под затылком. О, милое сердцу зрелище, как падает, не издав ни вскрика, ни стона, застреленный тобою враг! Чистая работа. В Шир явится одним захватчиком меньше.
Заметив упавшего товарища, два орка развернулись и побежали обратно по тропе, справедливо предположив, что лучник затаился где-то сзади, а третий, у которого в руках появился собственный лук — короткий, роговой, из тех, что любят гномы и орки, — остался их прикрывать. Следующую стрелу Ветер пустил в него, и пока она летела, успел наложить вторую и развернуться обратно. Лучник упал со стрелой в глазу, а второй орк схватил с пояса рог и поднёс его к губам, готовясь трубить тревогу. Ветер быстро сменил цель, и пущенная им стрела выбила рог из руки разведчика; тот обернулся — и очередная стрела попала ему прямо в сердце, как когда-то тому эремтагу в Токовище.
«Я живой, а вы — нет!» — подумал воевода, упиваясь своей сноровистой силой и выцеливая последнего орка, вертящегося на месте в поисках укрытия. «Я живой, а ты — нет!», — и последний орк упал со стрелой в бедре, упал и пополз, но Ветер добил его ещё одним выстрелом. Шесть стрел на четверых, это многовато.
— Я живой, а вы — нет! — крикнул Ветер в полный голос, и Фонси, словно на зов, сгустком возмущения и обиды возник в сознании воеводы.
«Это я живой, а ты — нет!» — подумал Фонси. — «Ты что это делаешь, родич!»
«Нет, родич, нынче я живой. Ты сам горевал о судьбе своей, хотел, чтобы кто другой от Шира беду отвёл. Вот я и отведу».
«Я не звал тебя в моё тело, Ветерих Ток!» — подумал Фонси. — «Не звал и не пускал, так что уходи и пусти меня на место!»
«Сейчас не пускал и не звал, но дорогу-то я знаю», — усмехнулся Ветер, — «вот сам и пришёл. Не мешай мне, родич, иди себе спать, а я обо всём позабочусь. Шир не пропадёт».
«Я пропаду!»
«И ты не пропадёшь. Пока я жив — и ты будешь жив, так что если в боях за Шир не сгинем, жить будем долго и счастливо, так-то вот, Фонси».
«Ветерих. Ветерих, ты мёртв, тебя убили тысячу лет назад, тебе нужно в страну мёртвых, а ты отобрал у меня моё тело. Тебе не стыдно, Ветерих?»
«А тебе, Хильдифонс, не стыдно? Я помогал тебе, я спас тебя от смерти самое меньшее трижды, а ты хочешь прогнать меня в страну мёртвых? Такая твоя благодарность, родич, за всё, что я для тебя сделал?»
«Так ты мне для того жизнь спасал, чтобы самому её забрать?»
«Да уж всяко я твоей жизнью лучше тебя распоряжусь, слабак! Война грядёт! Шир спасать надо! Я драться умею, убивать умею, воевать умею! В засаде сидеть, ловушки ставить, боевым отрядом воеводить могу. А ты? Что ты умеешь? Кому ты нужен? Что ты можешь, неженка, сосунок, крови не нюхавший!»
И Ветер покатил на Фонси волну своих воспоминаний и ощущений, самых страшных и самых прекрасных, заставляя Фонси почувствовать всё то, что чувствовал когда-то сам Ветер, ошеломляя и подавляя младшего хоббита остротой и размахом опыта своей короткой, но бурной жизни. Свирепая радость при виде падающего со стрелой в груди врага, ощущение мгновенного сопротивления упругой плоти копью — и ощущение того, как собственная плоть подаётся под ножом, и жизнь брызжет наружу. Слепой ужас ночного бегства, когда враг дышит в спину, и глубокий восторженный ужас близкого присутствия Хозяина Леса. Ветер чувствовал, как колеблется и шатается сознание Фонси под этим напором, и вызывал в памяти победу за победой, приключение за приключением, подвиг за подвигом. И вот уже Фонси трепещет, как пламя догорающей свечи, сейчас он погаснет, растает, пропадёт, превратится в смутный набор воспоминаний Ветера, воспоминаний с лёгким, быть может, оттенком жалости, словно об умершем в детстве друге или недолго пожившем младшем братишке.
«Я живой, Фонси», — точно с таким сожалением подумал Ветер, — «а ты уже нет».
Сознание Фонси уже не было пламенем свечи — оно превратилось в точку на самом конце жгутика, когда над над свечой поднимается тоненькой струйкой синеватый дымок.
Только одна мысль осталась от Хильдифонса Тука из Тукборо, только одна мысль в бессильно гаснущем разуме.
Лилия Чистолап.
И бессильное отчаянье словно ударило Ветера под ложечку, омрачая зрение и вышибая дух, отчаянье от того, что самая прекрасная девушка на свете, самая любимая, самая строгая и синеглазая, не хочет его больше ни видеть, ни знать, и сама так написала в записке, что передала через тётку.
