Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка (мир книг TXT, FB2) 📗
Когда Робин вошел в каюту профессора Ловелла, тот сидел за столом и медленно листал словарь.
– Мне просто любопытно. Тебе известна стоимость тех сундуков в гавани?
Робин вошел в каюту и закрыл за собой дверь. Его колени дрожали. Ему как будто снова было одиннадцать лет, и его застукали за чтением недозволенных романов, он съежился в ожидании неминуемого удара. Но Робин больше не был ребенком. Он изо всех сил постарался, чтобы голос не дрожал.
– Сэр, не знаю, что произошло с наместником, но я не…
– Больше двух миллионов фунтов, – сказал профессор Ловелл. – Ты слышал, что говорил мистер Бейлис. Два миллиона, и за боˊльшую часть отвечают лично Уильям Джардин и Джеймс Мэтисон.
– Он принял решение. Принял его еще до встречи с нами. Никакие слова не…
– Твоя работа несложная. Озвучивать Харольда Бейлиса. Показать китайцам дружественное лицо. Сгладить противоречия. Мы вроде бы ясно высказали свои приоритеты, не так ли? Что ты сказал наместнику Линю?
– Не знаю, что, по-вашему, я сделал, – произнес Робин, – но случившееся в порту произошло не по моей вине.
– Это ты предложил ему уничтожить опиум?
– Конечно нет.
– Ты поделился с ним какими-либо сведениями о Джардине и Мэтисоне? Присвоил себе полномочия мистера Бейлиса? Ты уверен, что не совершил ничего предосудительного?
– Я делал лишь то, что мне велели, – настаивал Робин. – Мистер Бейлис мне не нравится, но, поскольку я представляю компанию…
– Хоть раз в жизни, Робин, попытайся четко выразить, что у тебя на уме. Будь честен. Ты ведешь себя постыдно.
– Я… Что ж, хорошо. – Робин скрестил руки на груди. Ему не за что было извиняться, нечего скрывать. Рами и Виктуар в безопасности. Больше он не склонится, не промолчит. – Ладно. Давайте будем честны друг с другом. Я не согласен с тем, что делают в Кантоне «Джардин и Мэтисон». Это неправильно, отвратительно…
Профессор Ловелл покачал головой.
– Бога ради, это всего лишь торговля. Не будь ребенком.
– Это суверенное государство.
– Государство, погрязшее в суевериях и архаике, не признающее верховенства закона, безнадежно отстающее от Запада по всем статьям. Государство варваров, неисправимо примитивных идиотов…
– Но в этом государстве живут люди, – огрызнулся Робин. – Люди, которых вы травите, чьи жизни разрушаете. И если вопрос в том, готов ли я этому помогать, то я отвечаю – нет, я больше не вернусь в Кантон, не буду работать на торговцев, заниматься чем-нибудь, хоть отдаленно связанным с опиумом. Я готов проводить исследования для Вавилона, переводить, но не это. Вы не можете меня заставить.
Закончив, он тяжело дышал. Выражение лица профессора Ловелла не изменилось. Он долго смотрел на Робина, слегка прикрыв глаза и барабаня пальцами по столу, как на фортепиано.
– Знаешь, что меня поражает? – очень мягко произнес он. – Насколько люди могут быть неблагодарны.
И снова эта линия аргументов. Робин как будто задел какую-то струну. Всегда только это, словно его верность скована привилегиями, о которых он не просил, которых не выбирал. Разве он на всю жизнь обязан Оксфорду только потому, что пил в нем шампанское? Разве должен хранить верность Вавилону только потому, что однажды поверил в его ложь?
– Это все не ради меня, – сказал он. – Я ничего такого не просил. Вы сделали это ради себя, потому что нуждались в китайском студенте, который свободно говорит…
– Так что же, ты меня отвергаешь? – спросил профессор Ловелл. – За то, что подарил тебе жизнь? Дал возможности, о которых ты и мечтать не мог? – Он ухмыльнулся. – Да, Робин, я увез тебя из дома. Увез от убожества, болезней и голода. Чего ты хочешь? Извинений?
Чего он хотел бы, так это признания в том, что сделал профессор Ловелл. Что все это соглашение изначально было противоестественным, что дети – не объект для экспериментов, нельзя судить о них по крови, нельзя увозить далеко от родины, на службу империи. Что Робин – нечто большее, чем говорящий словарь, а его родина – не просто курица, несущая золотые яйца. Но он понимал, что профессор Ловелл никогда этого не признает. Эта истина похоронена не потому, что болезненна, а потому, что неудобна, и профессор Ловелл просто отказывался ее обсуждать.
Совершенно очевидно, что Робин никогда не был и не будет личностью в глазах отца. Нет, для этого требовалась чистая кровь европейца, расовый статус, делающий Робина равным профессору Ловеллу. Малыши Дик и Филиппа были личностями. Но Робин Свифт – лишь ценным имуществом, а рабы должны быть безмерно благодарны, когда с ними хорошо обращаются.
Они не могли прийти к пониманию. Однако Робин как минимум мог добиться правды хоть в чем-то.
– Кем была для вас моя мать? – спросил он.
Этот вопрос, похоже, вывел профессора из равновесия, хотя бы на одно мгновение.
– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою мать.
– Вы убили ее. И даже не потрудились похоронить.
– Не говори глупости. Ее убила азиатская холера.
– Вы находились в Макао еще за две недели до ее смерти. Мне сказала миссис Пайпер. Вы знали об эпидемии, знали, что можете ее спасти…
– Господи, Робин, она же была просто китаёзой…
– Я тоже просто китаёза, профессор. Я ее сын. – Робина охватило жгучее желание расплакаться. Он его подавил. Боль ни за что не вызвала бы сочувствие у его отца. Но злость, пожалуй, могла бы разжечь страх. – Вы думали, что избавитесь от ее частички во мне?
Он так хорошо научился мыслить сразу в двух реальностях. Он англичанин и не англичанин. Профессор Ловелл – его отец и не его отец. Китайцы – глупый, отсталый народ, и Робин – один из них. Он ненавидит Вавилон и хочет вечно жить в его объятиях. Робин годами балансировал на границе этих миров, это было единственным способом выжить, примириться со сложившимся положением, он не мог полностью принять ни одну из сторон, боясь смотреть правде в лицо, потому что противоречия грозили его сломить.
Но больше он не мог так продолжать. Не мог жить в двух мирах, когда его разум то стирал, то восстанавливал правду. Он почувствовал нарастающее давление где-то в глубинах мозга. Как будто голова вот-вот расколется, в буквальном смысле, если он не уничтожит эту раздвоенность. Если не сделает выбор.
– Как вы думаете, – спросил Робин, – сколько мне нужно прожить в Англии, чтобы стать таким, как вы?
Профессор Ловелл вздернул голову.
– Знаешь, когда-то я думал, что потомство – это своего рода перевод. Особенно когда родители настолько разные. Любопытно посмотреть, что в итоге получится. – Пока он это говорил, его лицо претерпело странную трансформацию. Глаза все увеличивались, пока не стали пугающе выпуклыми; снисходительная усмешка стала более явной, между губами блеснули зубы. Возможно, это было гипертрофированное отвращение, но Робину показалось, что профессор Ловелл снял маску вежливости. Лицо профессора еще никогда не было таким уродливым. – Я надеялся воспитать тебя так, чтобы ты избежал промахов своего брата. Надеялся привить тебе более цивилизованные этические принципы. Quo semel est imbuta recens, servabit odorem testa diu [90], и все такое. Я надеялся, что сумею развить в тебе более возвышенные качества. Но при всем твоем образовании тебя не оторвать от корней, от твоего естества.
– Вы просто чудовище, – потрясенно сказал Робин.
– У меня нет на это времени. – Профессор Ловелл захлопнул словарь. – Ясно, что не стоило привозить тебя в Кантон. Я надеялся, что это напомнит, как тебе повезло, но ты лишь запутался.
– Я не запутался…
– По возвращении мы пересмотрим твое положение в Вавилоне. – Профессор Ловелл указал Робину на дверь. – А пока что, думаю, тебе нужно поразмыслить. Представь, что проведешь остаток жизни в Ньюгейтской тюрьме, Робин. Можешь сколько угодно восставать против пороков торговли, находясь в тюремной камере. Ты этого хочешь?
Робин сжал кулаки.
– Назовите ее по имени.
