Кладезь бездны - Медведевич Ксения Павловна (книги без регистрации TXT) 📗
– Ну ладно, – насытившись видом униженного врага, важно сказал дух. – Забирай. Забирай его к себе, человек. Хотя, по справедливости…
– Есть ли воздаяние за добро, кроме добра? – быстро сказал аль-Мамун, едва не поперхнувшись от собственной храбрости.
– Идите, – сверкнув глазами, бросил аль-Хидр.
Аль-Мамун не двинулся с места.
Старик смерил его одобрительным взглядом: мол, тебя не проведешь. И добавил:
– Идите за мной.
– У меня был заключен договор перед этими воротами, – пересохшими губами сказал аль-Мамун. – Я выполнил свою часть. Пусть Сестры выполнят свою.
– У тебя вся рука в крови, – нехорошо усмехнулся аль-Хидр. – А на рукаве сидит убийца одной из сестер. Не боишься? Может, уберешься подобру-поздорову?
– «Ему принадлежит власть над небесами и землей, и к Всевышнему возвращаются все дела. Он вводит ночь в день и вводит день в ночь, и Он знает про то, что в груди», – немеющими губами прошептал аль-Мамун. – Я не уйду, не истребовав своей части.
– А его… – кивнул аль-Хидр на съежившуюся птицу, – не жалко?
– «Он – тот, который низводит на раба Своего знамения ясные, чтобы вывести нас из мрака к свету», – из последних сил прошептал Абдаллах. – Со мной Всевышний, и что меня испугает?
– Последний раз спрашиваю, идиот, – презрительно сказал, как сплюнул, дух.
– Требую… исполнения… договора…
Аль-Хидр взмахнул рукой.
Мир вспыхнул ослепительным зеленым пламенем. Аль-Мамун, наверное, заорал, и орал, пока в легких не кончился воздух, а горло не охрипло.
В бесконечном промежутке между тьмой и светом, до того, как открыть глаза, он снова провалился в безвременье. В безвидной темноте, напоминающей о ночи, в которой он шел к воротам Ирема, его настиг голос аль-Хидра:
– Смотри-ка, не отступился. Ла-ааадно, твоя взяла, человек. Договор исполнен, Сестры ушли. И за что вам, смертным козявкам, от Него такое благоволение, понять не могу, вошки вошками, а поди ж ты, какое уважение, и к кому?.. зачем?..
Злое старческое бормотание постепенно затихало, оставаясь позади, позади, словно он, аль-Мамун, с отчаянным криком, подобно снаряду, летел куда-то вперед, в свет, в яркий ослепительный свет…
– Аааааа!…
Ух. Кричать он прекратил, только почувствовав под собой жесткий каменный пол.
Некоторое время он так и сидел – чувствуя каменную крошку под задницей и холодивший шею сквозняк.
– Абдаллах?..
– А? – раскрыл он глаза.
– О мой халиф! – тут же почтительно поправился Джунайд.
Здоровенные карие глаза суфия таращились на него совсем близко – их лица не разделяла и ширина ладони.
Вокруг стояла темнота.
– Я… ослеп?.. – вдруг решил испугаться аль-Мамун.
– Нет, нет, о мой повелитель! – быстро забормотал суфий, все так же пристально глядя на него. – Просто сейчас на дворе ночь, вот и темно.
– А… где я? – осторожно поинтересовался аль-Мамун.
Тело ужасно, ужасно затекло. Он двинул ногой, и от щиколотки побежали огненные мурашки.
– Ойййй…
– Что?..
– Ноги затекли!.. Так где я?
– Все там же, о мой халиф. В пристройке у входа в масджид.
И тут аль-Мамун ахнул и заметался – ну, почти заметался:
– А… он?
– Что?
– Тарик? Где Тарик?
Он же держал его за руку! А сейчас – точно, на полу перед его пытавшимися разогнуться ногами было совершенно пусто!
– Ах, Тарик… – облегченно вздохнул суфий. – С ним… все… хорошо. Будет.
– А… почему его здесь… нет?
– Он пришел в себя некоторое время назад. Его уже… одним словом, он уже в лагере, и с ним все будет хорошо.
– Ну да… мы же возвращались из разных мест… – пробормотал аль-Мамун.
– Из очень разных, – с нажимом произнес суфий.
Его взгляд был очень, очень холоден. Абдаллах не выдержал и опустил глаза. Он подозревал, о чем идет речь. Но Джунайду не обязательно знать о дрожащей птице на рукаве.
– Он… что-то рассказал? – Аль-Мамун решил спросить на всякий случай.
Джунайд морозно усмехнулся:
– Я думаю, что Тарик будет не в состоянии что-либо рассказывать еще очень долгое время, о мой халиф. Чтобы заговорить, ему понадобятся недели две – по меньшей мере.
Абдаллаха передернуло:
– Но… с ним…
– Все будет хорошо, – жестко ответил Джунайд. – Ничего страшного, о мой халиф. Ничего страшного. Зато… – тут суфийский шейх снова улыбнулся, да так, что у аль-Мамуна засосало под ложечкой, – … я думаю, что Тарик все понял. Да, – покивал сам себе Джунайд, продолжая все так же криво усмехаться. – Я думаю, что нерегиль все, все понял, о мой повелитель.
– Сколько времени прошло, пока мы?..
– Немного, о мой халиф. Еще не сменилась первая стража.
– А… там?
– А вот этого, – тихо сказал Джунайд, – никто не знает наверняка.
– А приблизительно? – уперся аль-Мамун.
Суфий окинул его внимательным, цепким взглядом:
– Приблизительно… приблизительно, о мой халиф, сказать можно.
– Как?
– Человеческое тело слабо, мой повелитель. Дела духа гибельны для плоти. Время, проведенное на тропе созерцания, познается по времени, которое суфий проводит в немощи и болях после возвращения в дневной мир.
– Немощи?..
– Я думаю, о мой халиф, что тебе следует запастись терпением.
– Что?
– Твои ноги не затекли.
– А…
– Они отнялись. Я думаю – по меньшей мере на месяц.
– Да что за!..
И аль-Мамун попытался вскочить.
В следующий миг вверх по позвоночнику стрельнуло такой болью, что он лишь тихо ахнул – и потерял сознание.
На этот раз Абдаллах провалился просто в черноту. Ему не встретилось видений, мертвых богов и лукавых духов. Это было поистине милосердно. Впоследствии аль-Мамун вспоминал эту тихую темную гавань как один из самых счастливых моментов своей жизни.
Ему было с чем сравнивать, в конце концов.
8
Рука всемогущества
Шесть недель спустя, весна 490 года аята
Деревянные решетки ставен заколотились под ветром: широкий засов неплотно их придерживал. Порыв ветра взметнул сор и пыль во внутреннем дворике – цыплята разбежались, перебирая несуразно длинными тонкими ногами. Соломины с шорохом налетали на ставни, бессильно опадая на рассохшиеся доски террасы.
Все чужое, даже цыплята.
Только занавеси свои – их взяли из халифского шатра. Впрочем, ковры тоже перевезли из лагеря.
Каждый раз, когда Абдаллах просыпался в этой комнате, ему приходилось вспоминать, как он в ней оказался.
Его везли, несли, снова везли. Лагерь еще сворачивался, а его уже везли – в Карзаккан, этот маленький вилаят посреди геометрической бесконечности рисовых полей.
Низенькие земляные валы разгораживали квадраты и прямоугольники зеленых ростков, с упорством щетины выпирающих из стоячей воды. На покосившихся шестах трепались выцветшие лоскуты, изредка болтались под ветром глиняные щербатые кувшины. Видимо, останки домашней утвари отмечали принадлежность участка.
В чьей собственности находились эти мирно зарастающие рисом и сорной травой поля, уже невозможно было узнать. Хозяева сбежали, так и не запустив в засаженные зеленью озерца карпов. Рабы тоже разбежались – задолго до того, как отряд гвардейцев принес сюда, в Карзаккан, носилки с разбитым параличом халифом.
Постаревшие от горя евнухи сидели в соседних комнатах. Они и гвардейцы – вот и вся свита увечного.
Женщин аль-Мамун с собой не взял. Даже Нум, хоть она и просилась. Сначала из-за ее раны в боку. Рана плохо затягивалась, Нум лихорадило, несмотря на аураннские снадобья и волшбу. Двое калек в одном доме – многовато для дома. А прибыв в Карзаккан, аль-Мамун даже обрадовался, что не взял женщин с собой.
Зухайр, ходивший за ним, как нянька, – впрочем, пожилой евнух и был его нянькой с самого детства – рассказал не сразу. Тревожить не хотел. И расстраивать.
