Колдуны и министры - Латынина Юлия Леонидовна (книга жизни .txt) 📗

А потом их видели на границе Харайна с Чахаром, уже без ребенка, – стало быть, Нан отдал ребенка одному из незаметных, но верных своих друзей, такому, что скорее умрет, чем предаст, какому-нибудь многодетному чиновнику в глухой сельской управе…

Это известие страшно перепугало Арфарру. Проиграв в столице, министр утекал в Харайн, – в Харайн, где хозяйничали ставленник Нана Ханалай и его правая рука Шаваш, в Харайн, где стояло единственное боеспособное войско империи.

Глава четырнадцатая,

в которой Шаваш узнает об аресте Нана, а наместник Ханалай беседует с крестьянином, желая узнать мнение народа

Через пять дней после ареста Нана Шаваш, в Харайне, получил известие о случившемся. Он кивнул головой, допил утренний чай, написал несколько записок и отправился в управу. Чиновники у входа шарахнулись от него. Шаваш, не повышая голоса, велел принести несколько дел и занялся, как ни в чем не бывало, бумагами.

Днем в воротах управы явилось двое в парчовых куртках: они скакали от самой столицы. «Парчовые куртки» прошли в кабинет Шаваша. Инспектор отложил бумаги и ледяным тоном осведомился, что им угодно. «Парчовые куртки» предъявили полномочия: арестовать и препроводить в столицу. Шаваш дописал составляемую им бумагу, проглядел ее, исправил ошибку, приложил печать и разорвал. Потом откинулся в кресло и так сидел все время, пока шел обыск.

Раз он спросил стакан вина, но человек в парчовой куртке засмеялся и ударил его по щеке. Никто так и не заметил, когда именно инспектор, поправив волосы, сунул руку с черепаховой заколкой в рот, – а когда стражник бросился к нему, бранясь, было уже поздно, – Шаваш, мертвый, сползал с кресла, и глаза его стекленели.

Мертвеца вынесли во двор и кинули в тележку, погрузили туда сундуки с конфискованным, и поехали из города. В управе многие плакали; двери в кабинет были распахнуты настежь, от сырого сквозняка качались травы и деревья, вытканные на гобеленах, а под деревьями зябли красавицы. Сейфы стояли со вспоротыми животами, изнасилованные и пустые, и из ящика стола на пол выкатились разноцветные шарики-леденцы, – Шаваш, бывший деревенский мальчишка, обожал лакомиться над бумагами. Было видно, что «парчовые куртки» многое просто беззастенчиво украли.

Прошло еще три часа, и в управу явились местные стражники. Оглядели разгромленный кабинет и флигель в саду и ускакали к наместнику Ханалаю. Наместник выслушал их и грохнул кулаком по столу так, что кусочки яшмы брызнули из инкрустаций. Ярыжки ушли, и он вскричал:

– Мне не доверяют: я ведь ставленник Нана. Я хотел арестовать этого мальчишку с самого утра, чтобы предоставить доказательства своей верности; а мне не только не прислали приказа, но и не известили об аресте!

Днем к управе пришел Свен Бьернссон, в незаметной одежде крестьянина, и стал среди народа, который смотрел, как грузят на тележку покойника.

Прошло два месяца, как Свен Бьернссон бежал из управы Сият-Даша. Он сильно изменился после свого бегства: Шаваш преподал ему урок смирения. Он, пожалуй, никак не мечтал спасти мир проповедью, как крестьянин не мечтает спасти мир прополкой риса. Но он понимал, что мир погибнет, если на полях перестанет расти рис, и что мир погибнет, если по дорогам перестанут ходить забавные проповедники.

Он теперь запоминал все свои удачные фразы, и не стыдился повторять в разных местах одно и то же. «Господь, – говорил он, – сделал так, что от козы рождается вторая коза, а от второй козы – третья. Господь не стесняется повторений, – разве стыдно подражать Господу?» Да – имя Бога теперь встречалось в его устах чаще, чем имя человека.

Телега с покойником тронулась и заскрипела, народ, глазея, бросал в нее дынные корки. Кто-то схватил Бьернссона за руку:

– Яшмовый араван! Какая неострожность! Что же вы: вас могут схватить!

Бьернссон глянул на небо так, словно хотел спороть с него шкурку, и последовал за испуганным сероглазым горшечником. Сумасшедший чиновник покончил с собой: и Бьернссон знал, что Шаваш никогда бы не убил себя, если бы не был уверен, что это глупое, и, вероятно, временное смещение Нана в столице – месть оборотней-чужеземцев.

Эта смерть была на его совести, на совести Свена Бьернссона.

В двух иршахчановых шагах от города начинался Ласковый лес. Парчовые куртки свернули с дороги, нашли в лесу старую часовню, распрягли лошадей, положили мертвого чиновника на траву и стали копать у стены часовни.

Шаваш открыл глаза, глубоко вздохнул и вскочил на ноги.

Стражники достали из выкопанной ямы сундук с платьем, деньгами и документами. Шавашу помогли переодеться в рваную каразейную куртку, стеганые штаны и конопляные башмаки с завязочками. «Парчовые куртки» тоже переоделись. Шаваш остриг свои роскошные волосы, расставил на коряге зеркальце и несколько баночек со страшными, употребляемыми ворами и соглядатаями зельями, которые способны в несколько минут изменить лицо человека, цвет глаз и волос, и занялся с этими баночками.

Шаваш был человеком предусмотрительным, и всегда считал, что самоубийство при аресте – это, конечно, умная вещь, но есть вещи и умнее. Двое стражников были его тайными людьми, к которым он еще утром отправил записку с давно условленным знаком. Шаваш знал, что из-за общей неразберихи и повсеместного томленья при виде парчовых курток пройдет еще месяца три, прежде чем его хватятся.

Через полчаса из зеркальца на Шаваша глянул совсем другой человек: придурковатый крестьянин в изорванных лапоточках и со сгорбленными плечами. «Вот таким бы я был, – подумал вчерашний всесильный инспектор, от одного слова которого трепетали все три души обывателей и все четыре души чиновников, – если бы меня не подобрал Нан». В глазах Шаваша страшно защипало, – вероятно, от сока горечавки. Тут Шаваш обернулся, – стражник трогал его за плечо.

– Сейчас иду, – сказал Шаваш.

Стражник поклонился, смущенно кашлянул и сказал:

– Господин Шаваш! Для нас всегда было честью служить вам, и опала господина первого министра разорвала наши сердца. Однако кто не знает: каждой человек думает о собственной выгоде! Здесь, в конфискованном сундуке, – такие сокровища, что хватит на пропитание и нам, и нашим внукам! А ваша звезда уже закатилась, для отечества вы все равно что мертвы – так стоит ли оставлять вас в живых?

Шаваш побледнел и отвечал:

– Друзья мои! Я, признаться, не очень держусь за это золото и серебро, и охотно отдам его вам. Но за собственную жизнь я держусь крепче, чем рысь за цыпленка, – и если вы меня убьете, я обобью все пороги в небесной управе, но добьюсь разорения ваших семей.

Зная, что у Шаваша во всех управах есть знакомые, стражники от таких слов перетрусили. На том и порешили: стражники забрали себе все ценности и лошадей и поехали дальше, а Шаваша оставили на дороге, одного, в крестьянских лапоточках и куртке, подхваченной пеньковой веревкой.

Стемнело. Над черными бескрайними полями высыпали звезды, мелкие и неровные, заглядывали бывшему чиновнику в глаза, хохотали по-совиному, и луна Галь плыла по небу, словно брошенная в ручей ивовая корзинка с ребенком. Шаваш не знал, что случилось в столице, но он не сомневался, – в том, что случилось, виноваты люди со звезд, также как и в гибели храма Шакуника. И у него, Шаваша, не было даже сил отомстить им за смерть Нана.

В третий день пестрого зайца, дней через двадцать после вышеописанных событий, наместник Ханалай охотился в Перечном лесу. Он стоял на взгорке, и вдруг увидел внизу, на пустой лесной тропке, ослика с мешком и крестьянином. Крестьянин взглянул вверх, тоже, вероятно, увидел доезжачих, и заторопился в кусты. Ханалай гаркнул и пришпорил коня: через две минуты его люди окружили мужика. Тот жмурился и горбил спину.

– Вот, – сказал наместник, – когда я был разбойником, бедняки ходили ко мне, а теперь – от меня. Или ты сам – злодей? Ты чего прячешься?