Лиса в курятнике - Демина Карина (полная версия книги .TXT) 📗
— Я рада, — заговорила императрица, и все смолкли разом, — что все вы подошли к заданию с должной старательностью…
Ее речь текла, что вода по камням.
— …Мое решение вам сообщат, — закончила ее императорское величество, и девы присели, на сей раз одновременно. — А пока… думаю, Анна Павловна с превеликим удовольствием ответит на все ваши вопросы, если, конечно, они имеются.
Императрица покинула кабинет, и свита удалилась с нею, кроме несчастной Анны Павловны, которую окружили девицы. И небось у каждой имелся наиважнейший вопрос.
— Идем, — дернула Лизавету Одовецкая. — Или тоже хочешь… показаться?
— В каком смысле?
Головная боль возвращалась, тягучая, выматывающая. И наверное, будет неплохо прилечь, отдохнуть хоть бы с четверть часа.
— В обыкновенном. Или думаешь, что у них действительно что-то важное? Может, у кого-то и есть, но сомневаюсь. — Таровицкая заколола волшебную булавку в воротник.
— А что тут вообще было? — Лизавета, пользуясь случаем, отвернулась и потерла глаза, в которые будто песку насыпали.
— Ментальное воздействие… к слову, крайне неполезное для здоровья. — Одовецкая подпрыгнула на месте. — Что? Физическая активность — лучшее средство привести в порядок и тело, и разум. Предлагаю продолжить беседу в саду, если, конечно, у тебя нет иных дел.
Дела были.
Но Лизавета подавила зевок: все же следовало бы поспать. Однако она знала себя: любопытство врожденное уснуть не позволит.
В саду грело солнышко, пели птицы где-то в кучерявых ветвях и бабочки порхали с одного розового куста на другой, Этакая пастораль полнейшая.
— На самом деле оказывать ментальное воздействие выше третьего уровня на человека без письменного его согласия или же постановления суда незаконно. — Одовецкая наклонилась, пытаясь дотянуться кончиками пальцев до туфелек. Юбка ее некрасиво задралась, но Аглаю сие, кажется, нисколько не беспокоило. Выпрямившись, она подняла руки над головой и наклонилась сперва вправо, после влево.
— Мы договор подписали. — Таровицкая сорвала розу и понюхала ее осторожно, так, будто и от цветка ожидая подвоха. — А с ним, полагаю, и согласие дали… на многое. Там некоторые формулировки были на редкость расплывчаты. Я папеньке говорила…
Лизавета подавила то ли вздох, то ли зевок. Она договор и не читала-то толком, а уж то, каким языком оные договоры писались, и вовсе беда. Он ей казался куда сложнее что латыни, что древнегреческого.
— Но зачем?
— Полагаю, цель двойная. — Одовецкая, воровато оглядевшись, стянула туфли и чулки. И босые узкие ступни ее оказались пятнисто загорелыми. — Во-первых, понять, насколько мы к воздействию устойчивы… оно же слабеньким было, достаточно силы воли, чтобы противостоять.
И булавки.
Одовецкая топталась по траве, и выражение лица ее было презадумчивым.
— А во-вторых?
— Во-вторых… — ответила почему-то Таровицкая, — той, которая победит, придется присутствовать на многих официальных мероприятиях. И поверь, часто они мало что тянутся часами, так еще и выдержки изрядной требуют. Попробуй на коронном приеме задремать или присесть…
Ага.
То есть… почему-то Лизавете конкурс красоты немного иным представлялся.
— Мне другое интересно. Куда Лужанская подевалась? — Таровицкая уронила розу. — И мне кажется, что тут происходит что-то на редкость поганое… папенька куда-то исчез…
— А мне бабушка предложила уехать, — то ли пожаловалась, то ли просто поставила в известность Одовецкая. — Только я в монастырь не хочу… тоска там смертная. Они, конечно, многое знают, монахини, но все равно тоска… или книги читать, или врачевать, или в огороде работать…
Княжна — и в огороде?
Как-то оно одно с другим не стыковалось.
— Тогда оставайся.
— Останусь, куда я денусь. — Она вздохнула и пошевелила пальцами на ногах. — К слову, премного рекомендую. Ходить босиком — весьма полезно для здоровья.
Комната, которую отвели покойной, ничем не выделялась среди прочих. Была она невелика, из тех покоев, что предоставляются людям случайным, не имеющим при дворе особого веса. Стены, отделанные розовым штофом. Пара картин. Кровать, которую то ли убрали, то ли прилечь в нее не успели.
Пахло здесь розами.
И букет их тихо увядал на столе. Цветы явно были срезаны несколько дней назад и, несмотря на заклятье, успели утратить былую свежесть. Бутоны скукожились, лепестки потемнели, облетели на столешницу. А вот карточка обнаружилась под вазой.
«Моему сердцу, Н.»
И писано, что характерно, почерком презнакомым. Димитрий с трудом удержался, чтобы не выругаться. Он определенно не отправлял роз девицам, тем более несвежих, но вот что неизвестный забрал себе не только чужое имя, но и почерк, злило.
Не то чтобы скопировать не могли… могли, изъять какое-никакое письмецо из тех, которые приходится писать лично, несложно. Подделать… всяких умельцев в мире довольно. Но уже то, что убийца в принципе соизволил возиться с подделкою, навевало на редкость поганые мысли.
А что, если…
Письмецо не одно? Это так, то ли брошенное, то ли позабытое, то ли оставленное нарочно, чтобы подразнить. А вот вдруг отыщется другое, скажем, адресованное покойной? А в нем душевные признания, которые поди-ка опровергни… или просьба о встрече…
После которой девицы не стало.
Погано.
Еще как погано…
Димитрий записочку убрал в карман. И огляделся. Что он о девице узнал? Романтична и замкнута? Подружек, с которыми можно было бы фантазиями поделиться, нету. Матушке тоже писать стала мало, а значит… значит, надобно дневник искать.
И где?
Он приподнял перину.
Заглянул в шкаф, где отыскалось с полдюжины нарядов, пусть не роскошных, но вполне себе приличного образа. Пересчитал туфли. Пересмотрел чулки и белье, чувствуя некоторое смущение, впрочем, его Димитрий поборол быстро.
После посмущается.
Дневник обнаружился в ящике стола. Пухлая тетрадочка, изрисованная розами и соловьем. Рисунок, стоило признать, был исполнен весьма талантливо. А вот почерк у девицы оказался преужаснейшим. Махонькие и какие-то кучерявые буквочки жались друг к другу, сплетаясь в бисерные словечки.
«…Маменька затеяла пироги печь, не понимая, что мучное ведет к застою желчи, которая, в свою очередь, дурно сказывается на движениях тонкого тела…
…Арина сказала, что давече гадали на жениха, повесивши кольцо на волосе. И ей выпало скоро замуж идти. Какая же нелепость! Ей и двенадцати нет, а уже о замужестве думает и о богатстве, не понимая, что главное в браке — любовь».
Димитрий перелистнул страницу.
Это про жизнь в поместье… и снова… романтические вздохи и жалобы, что никто не разделяет чувств несчастной. Маменька занята, папенька весь в птицах… соседи глупы, а их сыновья черствы и думать горазды лишь о вещах глубоко приземленных. А она знать не желает, сколько надобно заплатить, чтобы почистить пруды и завести в них карпов.
И будет ли с того прибыток.
Дальше.
Чужая жизнь, откровенная, порой неприлично откровенная, пролетала перед глазами, не вызывая ничего, пожалуй, кроме раздражения: зачем он вообще копается в мелких этих страстишках?
Мечты о поцелуе.
И о супруге, которого она полюбит — как иначе-то — всей душой. И он ее всенепременно тоже полюбит. Будет носить на руках и читать стихи.
Всенепременно тонкие.
А еще они будут встречать рассветы и провожать закаты, рассуждая о красоте природы, о мире и…
Столица.
Надежда, вспыхнувшая в груди: папенька не откажет… конечно, не откажет… если маменька согласится. Но для нее надобно аргументы найти. К примеру, о замужестве, которого маменька так жаждет. И сама Аграфена не против, но за кого…
В столице кавалеры иные.
Тонко чувствующие и с манерами, они небось носы не вытирают рукавами.
Тут Димитрий мог бы и возразить, но кому? А главное зачем?
Впечатления о поездке, которых хватило на пять страниц. И восторг, и опасения, что своей провинциальностью она отпугнет грядущую любовь.
