Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (книги бесплатно без .txt) 📗
— Жанна?..
Я не знаю, зачем шепчу в пустоту, зачем прикладываю к шершавому камню ладонь. Он скрывает то, что и должен, — тело, пробывшее в теплой комнате не день, не два. Удерживает смрад, трупных червей и мое отчаяние. Я провожу ладонью по краю крышки. Смогу ли я тихо сдвинуть ее, а потом вернуть? И… о том ли спрашиваю? Я ведь верю моему Вождю. Верю, я не Бесшумный Лис, погрязший в гордыне. И если эта вера — что-то большее, чем безумие, если она почвенна, неосторожный поступок погубит. Не только меня.
И я отступаю с потупленной головой. Как мог я вообще помыслить…
— Верный выбор, Белая Сойка. Ты был во вздохе от гибели.
Ворожба? Иначе как он возник рядом, вместо того чтобы выйти из соседней комнаты? Пылают глазницы вороньего черепа, пылают глаза самого Мэчитехьо, усталые и запавшие. Я не успеваю ответить: он яростно хватает меня за плечи, разворачивает к себе, но и сейчас держит, не задевая след пули. Светильник падает под наши ноги и разбивается звонким вскриком. Тлеющий цветок беспомощно распластывает лепестки в луже воды, мгновенно чернея.
— Что. Ты. Желал сделать с ней?
Речь вкрадчива и ровна, но глаза мертвой птицы жгут костры в моих зрачках, и мне не отвернуться. Я знаю: вороново ослепление — излюбленное наказание Злого Сердца. Знаю: мой старый учитель, Зоркий Следопыт, подвергся за что-то именно ему и именно тогда — уже без глаз — получил это имя, под которым был прощен и дожил жизнь. И знаю: я ничтожен в сравнении с ним, я слаб, слепота лишит меня всего.
— Ничего, Вождь. — Бессмысленно молить о пощаде; язык заплетается; я силюсь только не упасть. — Клянусь, ничего дурного.
— Никто не смеет ее тревожить, когда она так хрупка! — Это не рык, а рев. — Никто!
— Я не смел бы. — Его крик похитил мое дыхание. — Я никогда не посмею…
— Никогда?.. Что же с тобой ныне?!
Как болят глаза, еще немного — и кровавая слизь исторгнется из них. Слезы вскипают, хуже самих их только то, что Вождь видит мою слабость, видит так близко. Я никогда, даже мальчишкой, не был жалок перед ним в своем немом почтении. И никогда не буду.
— Ныне меня обуял страх, мой Вождь. — Вздох сиплый, но голос пока верен. — И сомнение. Неужели ты не прощаешь их тем, кто может вовремя с ними совладать? Я убил обоих этих зверей с первого выстрела. Я буду предан Ей, как Тебе.
И я улыбаюсь, хотя перед левым глазом уже плавно поднимаются клубы розового тумана.
— Ты…
Он не успевает закончить. Глазницы ворона гаснут. В тишине, где осыпается хрипами только мое дыхание, вдруг раздается отчетливый стук, один-единственный, как кулаком по камню. Больше ничего, но Вождь…
— Снова…
Пальцы его соскальзывают с моих плеч. Судорога пробегает по лицу, сменяется блеклой улыбкой, но тут же исчезает и она. Я оглядываюсь, чтобы поймать вспышку — зеленую, как наше дневное небо.
Вспышка — у Обезьяны в глазах.
Я жду, что Вождь немедля ринется к Саркофагу, но мы по-прежнему лицом к лицу Он где-то далеко в собственных мыслях, и вспышки — повторяющиеся, колеблющиеся, — словно ускользают из его сознания. Почему?..
— Белая Сойка, — вдруг мягко окликает он, — прости. Мы бьемся с одними зверями.
Окутанная голубым светом ладонь ведет по моим глазам, осушая слезы; потом еще раз — изгоняя боль; наконец, в третий, — рассеивая туман. В горле сухо, колени дрожат, но я не опускаю головы. Слова стоят дорого. Слишком дорого, зная, что мое наказание было заслужено. Ведь, если я не сошел с ума, Жанна только что постучала с той стороны крышки. Неосмотрительным любопытством я мог повредить ей. И все же… Мэчитехьо сам просит прощения. А ведь при мне он не просил его ни у кого, ни за какие поступки и решения.
— Я понимаю, что повлекло тебя туда. Тебе… нужна вера. И… — он медлит, — я дам ее тебе. Идем.
Он, взяв меня за плечи, как если бы я все же ослеп, следует к Саркофагу. Мерцающие глаза Обезьяны глядят в мои глаза, и вот теперь я в ужасе потупляюсь. Там космос. Там, в темноте.
— Не бойся. Эта сила не как у Ворона. Она не калечит.
Говоря, Вождь бережно берется за края каменной плиты и качанием головы отвергает мою помощь. Со скрежетом расходятся невидимые пазы; изваяние послушно поддается. Мэчитехьо поднимает крышку и прислоняет к стене, но это отмечает только край моего сознания. На миг я вовсе забыл о Вожде, забыл обо всем. Едва помню даже себя самого и свои прежние мысли.
Я заранее готов отшатнуться от смрада гниения… но его нет. Неосознанно я, наоборот, ступаю навстречу, чтобы увериться: я вижу то, что вижу. И я опускаю потянувшуюся было руку, помня: мне дозволено лишь смотреть.
Она лежит не такая, как в иной вечер, — когда раны кровоточили на ладонях Вождя. Лицо по-прежнему бледно, но на щеках слабый румянец, и ни запястья, ни плечи под кружевом не тронуты пятнами смерти. Вздымается грудь, стелются по ткани погребального платья волосы, густые и лишившиеся мертвой блеклости, обретшие прежний цвет молодой коры. В них — знакомый венок из неизвестных цветов, цветов с Той Стороны, красных, золотых, синих… чистых от плесени. Они не сгнили в теплом сумраке, не увяли; они нежно благоухают.
А некоторые цветы выбросили новые бутоны и листья.
Она приоткрывает глаза и тут же смыкает ресницы вновь. Видела ли она нас, видела ли хоть что-то? Не знаю… Но глядела она не так, как убитые на священных охотах звери, которых Вождь порой поднимает, чтобы сплясали у костра вместе с юными воинами, чьей первой добычей стали. Зверей тех, не перестающих истекать кровью, хватает ровно на круг изломанного танца. Они не дышат, глаза их подобны прозрачным камешкам, ведь то не воскрешение, но забава, страшная игра в соломенных кукол. С ней же все иначе…
Вождь гладит ее по щеке. Подается вперед, будто собираясь подступить вплотную, но не делает этого. Плечи его слабо горбятся. Он молчит.
— Я…
Говорить труднее, чем когда он ослеплял меня и обвинял. Да и что я могу сказать? Что окончательно верю ему? И мне жаль, что это пришлось скрыть от Круга братьев? Что я счастлив самой мысли о спасительном союзе? Ведь Вождь был прав, был мудр и зорок, как и всегда, и его желание — быть с ней, жить в мире с повстанцами — сбудется. Духи помогут.
Я опускаю взор. На правой руке Исчезающего Рыцаря, на костяшках, — свежая кровь. Она действительно ударила по крышке, в беспамятстве или встревоженная тем, что происходило меж Вождем и мной. Мертвые тела так не кровоточат. Значит…
— Она ведь… воскресла?
По лицу Мэчитехьо опять пробегает судорога. Он подносит окровавленную кисть к губам, целует. При этом жесте я смущенно отвожу глаза… Но когда гляжу вновь, на запястье — той части, что оказалась за пределами камня, — медленно проступает трупное пятно. Мэчитехьо опускает бездвижную руку обратно.
— Все сложнее, Белая Сойка. Но я испробовал не все пути.
Он бросает на Жанну — спящую, околдованную, украденную? — последний взгляд и затворяет крышку. Глазницы Обезьяны продолжают изредка мерцать; избегая их света, я смотрю вниз, на надпись возле стоп. Это язык Форта, но символы изменены, точно оплетены паутиной. Расположены они в странном порядке, часть не понятна вовсе.
— «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто делит с ним одну рану», — тихо зачитывает Вождь. — О чем говорят тебе эти слова?..
— Я не понимаю их.
Он глядит без упрека или гнева — потому что прежде глядел без надежды. Снова мягко берет меня за плечо, уводя от Саркофага; мы возвращаемся к столу, за который он утомленно опускается. У высокого стула, наверное, последнего из уцелевших, мягкая спинка, обитая тканью, но Вождь не откидывается туда, а наоборот подается вперед, сцепляя в замок руки. Я остаюсь стоять напротив, поверхность стола — пустоту ее нарушают сейчас лишь окровавленная пуля и светильник — разделяет нас.
— Не понимаешь. Но ты все равно сможешь мне помочь, если второй путь окажется неверным.
