Танец Арлекина - Арден Том Дэвид Рэйн (книги TXT) 📗
— Возможно, и не вынесем, сестра. Будь я помоложе, я бы ушел в самую глушь Диколесья, и им бы ни за что меня не отыскать. Но я стар, и мне не скрыться от них. Я думаю о моей бедной девочке. Ксал, что же с ней станется? В следующую луну они явятся за податями. И когда окажется, что мне нечего дать им, меня повесят. Мне нужно сказать об этом девочке, и как можно скорее. Но мне страшно от мысли о том, что она тогда может сделать.
Но Ксал только печально опустила глаза и погрузилась в тоскливые мысли о том, что ожидало их впереди.
Казалось, миновала целая вечность непроницаемого мрака, прежде чем скрипнули засовы. Полти очнулся от полузабытья, наполненного голодом, жаждой и мерзкими миазмами. Он обмочил и испачкал штаны, от него противно пахло.
— Эй!
То был голос стражника, шваркнувшего по полу металлическим подносом. Первым делом в глаза Полти бросилась миска — грязная, потрескавшаяся, но главная — с едой, какой-то тепленькой кашицей.
Еда!
Наконец-то!
Полти так проголодался, что накинулся на кашу, словно зверь. Он жрал, чавкая и хрипя, разгребая еду руками. После того как он выскреб из миски все до последний крошки, он довольно откинулся на спину, сожалея лишь о том, что еда кончилась. Какое-то время скудное пропитание путешествовало по кишечнику Полти, и после того, как он обмочил штаны новой порцией мочи, он счел, что жизнь не так уж плоха. Но сразу после поглощения каши он был уверен, что сейчас съел бы быка.
На соломе рядом с Полти валялась вылизанная до блеска миска. Погрузившись в полудрему, Полти не сразу заметил, что, кроме миски, на подносе было и кое-что еще. Свеча — это раз. Ну, не то чтобы свеча — огарок. Он горел, но уже догорал и вот-вот был готов расплыться окончательной лужицей тающего воска. Сейчас для Полти даже этот тусклый свет был подобен чуду. Сердце его зажглось благодарностью тому неизвестному, кто сделал для него эту малость. Полти даже подумал о том, что надо бы поблагодарить стражника за это, когда он в следующий раз принесет ему еду.
Если принесет.
А потом Полти заметил бумагу. Наверное, листок был подложен под миску. А теперь он прилип к ее донышку. Полти отодрал бумагу и разглядел ее при свете огарка свечи. Повертел в руках. Маленький, сложенный вчетверо листок.
Письмо.
Все это время — а теперь казалось, что времени прошло ужасно много, — Полти мучился только от голода, гнева и страха. В безумии своем — теперь-то он точно знал, что это было, — он и не помышлял о том, что угодил в темницу. Он не спрашивал себя, по какой причине его тут заперли, не гадал, что с ним будет. И только теперь, распечатывая письмо, Полти разволновался, и теперь ему казалось, что все время, пока он здесь, он только этими вопросами и мучился.
Может быть, письмо станет разгадкой?
Ну, например, это могла быть записка от командира синемундирников, и в ней могло содержаться объяснение того, за что арестовали Полти и какое его ждет наказание. С другой стороны, учитывая то, каким образом была оставлена записка, это могло быть чье-то секретное послание — выражение поддержки, предложение плана побега, переданное через дружественно настроенного стражника.
Но это оказалась не то и не другое.
Записка была от Лени. Но, как понял Полти, она была адресована не ему.
Это была предсмертная записка.
Свеча мигнула в последний раз, и в подземелье сгустился мрак.
ГЛАВА 47
КАПЕЛЛАН НАВЕДЫВАЕТСЯ ВНОВЬ
В «Ленивом тигре» жизнь буквально кипела.
Досточтимая Трош была счастлива. Вернее, не так: она была бы счастлива, если бы не одна малость, весьма огорчавшая ее. Как-то раз поздно вечером, когда Венди вытирала в зале кабачка столы, она вдруг ни с того ни с сего швырнула на пол скатерть.
— Вот чего не понимаю, — крикнула она, — так это — почему!
Боб, закрыв дверь кабачка на засов, поспешил к матери.
— Ой, Арон, маленький ты еще! — чуть не плакала мать. — Не помнишь ты, что тут творилось в прошлый раз. Они же не строить сюда являются. А разрушать.
Краска ручьями стекала по щекам Венди Трош. Она крепко обняла сына.
Чуть не задохнувшись в объятиях матери, Арон вдруг ощутил прилив любви и ужасного сожаления к себе из-за тех горьких минут, что ему довелось пережить. В тот миг он готов был опуститься на пол рядом с матерью и плакать вместе с ней. На мгновение ему показалось, что мать готова на это. Но чувствам Боба был нанесен удар: он вдруг расслышал, как мать бормочет сквозь слезы:
— Бедный, несчастный господин Полти!
Первой разорвала объятия Венди.
А когда она заговорила снова, голос ее прозвучал грубо и резко:
— Ну, значит, теперь все будет, как в прежние времена!
Венди вытерла щеки тыльной стороной ладони и поправила на голове рыжий парик.
— Мам, ты чего?
— О, ради бога Агониса, парень! Чего ты расхныкался?
А потом Арон долго сидел у окна в комнате, которую он так долго делил с Полти, и не мог уснуть. Не то у него было настроение, чтобы ложиться в кровать, и к тому же он боялся снова расплакаться. Он думал о матери, потом о Полти, потом снова о матери, потом опять о Полти…
Вонь в комнате исчезла. Кровать была застелена чистыми покрывалами, ковры Боб скатал и вынес. Внизу, на лужайке, было пусто и тихо. В чистом морозном воздухе были слышны только приглушенные голоса двоих патрульных:
— Вертлявый?
— Чего?
— Ты откуда родом будешь?
— Я-то. А из Голлуча. Голлуч-на-горе — еще так называют.
— Красивое местечко?
— Красивее не бывает, варланин.
Арон не без труда представил себе домик на холме. Дымок, вьющий из трубы, ярко горящее солнце. Белые пушистые облака в синем небе, а в траве — большие яркие цветы. На траве — играющие ребятишки.
— И все там такие же вертлявые?
— Не понял?
— Ну, там, у вас, — все такие, как ты, вертлявые?
— А-а-а, вон ты о чем! Кто не вертится, тот крутится — так у нас говорят. Ты бы еще папашку моего повидал.
Солдат по имени Крам шаркнул ногой.
— Вертлявый?
— А?
— Слушай, а на кой хрен нас сюда загнали?
— Чего?
— Ну… топали мы сюда на кой? На кой?
Вертлявый фыркнул:
— Ну, мало ли зачем. Война и все такое прочее.
— О…
Арон не выдержал и закрыл ставни.
За все то время, что в деревне хозяйничали синемундирники, никто из деревенских жителей в глаза не видел того человека, что теперь стал военным губернатором. И нечего было этому удивляться: солдаты, проделавшие такой долгий путь с юга, тоже ни разу не видели своего главнокомандующего. Все приказы они получали от капитана. Поползли слухи, а когда в деревне стали замечать синюю карету с опущенными шторками, слухи расцвели пышным цветом. Одни говорили, будто Командор — человек больной и ему противопоказаны длительные путешествия. Другие говорили, что он урод или сильно раненный. Третьи утверждали, что командор настолько невыразителен внешне, что предпочитает на людях не появляться, остается кукловодом, дергающим за ниточки.
Как-то раз у ворот проповедницкой двое мальчишек увидели, как солдаты помогают вылезти из кареты какому-то толстяку и пересаживают его на носилки. Толстяк был в прекрасном, расшитом золотом синем мундире и распекал своих подчиненных направо и налево. Он громко жаловался на подагру и размахивал во все стороны плетью, рукоять которой сверкала драгоценными камнями. Кое-кто из подчиненных крепко получил. Было жарко, но солдаты, обливаясь потом в толстых мундирах, тащили толстяка по гравиевой дорожке к дому.
Вот так впервые жители Ириона узнали о том, что их нынешний правитель поселился не в главной башне замка, как жил до него герцог, а в проповедницкой.
Для Умбекки Ренч это явилось святотатством, но только поначалу. Она вспомнила времена Осады. А во времена Осады именно из проповедницкой, покинутой ее законным обитателем, генерал синемундирников управлял ходом военных действий. Умбекка ощущала раздвоение. Она побаивалась синемундирников, но чувствовала, что их дело правое. Ей нужно было определиться и знать позицию, подобающую сложившейся ситуации.
