Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич (книги без регистрации бесплатно полностью TXT) 📗
Все это время Юлий не показывался на насаде невесты, и было объявлено, что легкое недомогание удерживает его на своем корабле. Тогда же распространился слух, что учитель Новотор Шала, единственный толмач наследника и посредник его с миром, при смерти. Это был именно слух, придавленный и негромкий, никем открыто не признанный и потому даже как бы неприличный. Легкое недомогание нисколько не противоречило правилам придворного обихода, чего нельзя было сказать о недомогании тяжелом, о болезни, которую хороший тон как будто не совсем признавал… но смерть… Смерть никак не вязалась с обычаями и установлениями благородного собрания, она пребывала где-то там, в том низком, убогом мире, где влачили свое существование серые работные люди. Известие «при смерти» прошелестело и развеялось, как не бывшее. А полученная княжичем от принцессы Септы оплеуха и вовсе не упоминалась среди имевших место событий.
И что бы ни происходило, с тайной саднящей болью Золотинка все время помнила, что Юлия нет. Трудно сказать, какое значении в его недомогании имела полученная пощечина, иногда ей казалось, что решающее.
Но если Юлий отшатнулся и исчез, совсем иначе складывались ее отношения с Нутой.
Принцесса Нута, путаясь в обычаях чужой страны, не могла определить, насколько основательны притязания Септы на высокородное право отвешивать пощечины чужим женихам. Она оставила этот вопрос без разрешения. Как ни странно, Нута искала общества Септы и, возражая по пустякам, исподволь попадала под ее влияние. Что-то такое происходило в замкнутой ее, холодной как будто душе, из-за чего осторожно и боязливо, прячась иногда и отступая, раскрывалась она Золотинке навстречу.
Уже на третий день после появления принцессы Септы Нута поднялась на палубу в таком ошеломительном платье, что повергла в немое благоговение все блистательное сообщество. Детское ее личико хранило бесстрастное выражение, когда она остановилась на первой ступеньке рундука перед престолом, давая себя оглядеть.
Нутовы портные распороли подол платья спереди и сзади по самый пах. Точь-в-точь как у Золотинки, когда она явилась сюда, растерзанная палачом. Благородные девицы и женщины с обеих сторон, мессалонской и слованской, притихли, изучая это смелое новшество. Мужчины не смели изучать его столь же пристально, но тоже не обходили подол вниманием.
На следующий день еще две мессалоночки появились в разрезанных до последней крайности платьях. После этого швы затрещали и у слованок. Прошло немного времени, и, кажется, одна только Золотинка сохраняла среди этого поветрия верность старозаветным платьям.
Утром, едва проснувшись, немытая и нечесаная, в одной рубашке, оставив свои роскошные покои, Нута молчаливо проскальзывала в маленькую комнатку Септы и ныряла к сестре в постель. За принцессой тянулись с полдюжины служанок. Получалось невероятное столпотворение.
– Ну а ты, ты что? – спрашивала Нута, озабоченная, казалось, больше всего тем, чтобы одеть Септу. – Что ты себе выберешь?
Тогда Золотинка, недолго думая, указывала пальцем. «Это» – было воздушное розовое платье, нижнее. Второе было платье верхнее, тяжелое, твердое в складках. Жесткий покрой отчетливо обозначал точеный Золотинкин стан, подол, расширяясь от бедер, стоял колоколом.
Все еще не одетая, Нута глядела в задумчивости. Словно не знала никогда у себя таких нарядов. Была ли это ревность?.. Несколько дней хватило Золотинке, чтобы понять, что скрытная натура принцессы не исчерпывается простыми определениями.
– Владеешь ли ты искусством приятной и занимательной беседы? – с вызовом говорила она после заминки, которая ушла на то, чтобы справиться с завистливым побуждением.
– Нет, – отвечала Септа, отставив зеркало.
– Нет? В самом деле? – всплеснула ладошками Нута, искренне ужасаясь. – А я нарочно изучала искусство беседы. Меня учили лучшие ораторы Мессалоники.
– Мессалоника славится своими ораторами, – сказала Золотинка с ускользающим выражением.
Но Нута не уловила выражения, только смысл через посредство мамки-толмачки. Миролюбивое замечание троюродной сестры возбуждало в ней потребность в великодушии.
– Конечно… в твоем… в этом маленьком городке трудно найти хороших учителей… Но, может быть, ты изучала гармонию? – давала она Септе надежду.
– Что такое гармония?
– Гармония – это наука приводить в соответствие лад звучаний с приятной интонацией стихов.
– О нет! – поспешно отвечала Септа. – Не изучала.
– Что же тогда остается? – со сдержанным торжеством разводила руками Нута. – Какое изящное ремесло тебе за обычай? – (Так это звучало в устах переводчицы.) – Ты что же… осталась без воспитания? Потомок великих Санторинов… – говорила Нута, страдальчески сморщившись. – И ты не имела случая постигнуть искусство танца?
– Искусство? С искусством, пожалуй, туговато. Но вот сплясать – это другое дело. Если на палубе очертят круг и разложат яйца, я спляшу между ними, ни одного не раздавив. Насчет искусства – нет, не могу сказать, чтобы я училась танцам. Я их перенимала, где придется. Хорошенько набравшиеся моряки лихо отплясывают. Разве что совсем начинают чертить килем по грунту… но это уж ближе к ночи. И бесшабашную или кощунственную песню я могу исполнить тебе хоть сейчас. Прежде, чем сядем завтракать.
Казалось, Нута обдумывала это предложение. Она частенько впадала в сомнение по самым удивительным, не стоящим того поводам.
– Нет, – мотнула она головой. – Не будем. Не нужно. Я не люблю кощунственных и… неприятных вещей. Жизнь коронованных особ, – продолжала она с недетской рассудительностью, – связана приличиями. Я люблю все приятное и красивое. Всю жизнь я окружена красивым и приятным, – она повела рукой, обнимая гармоническим жестом все, что охватывал глаз.
Глаз охватывал ярко-синий с меховой опушкой кафтан согнувшегося в поклоне кравчего, усыпанный жемчугом, сложно закрученный тюрбан на голове дамы, бессчетные россыпи самоцветов, роскошь бархата, парчи и шелка… глаз охватывал сумятицу вздутых ветром знамен, резную корму идущего вперед насада, на котором Юлий… и стройно взлетающие весла в блеске алмазных капель… глаз охватывал плодородные берега, уютно сбежавшиеся соломенные крыши, чистеньких коров и белых барашков на изумрудно-зеленых, словно покрашенных лугах… праздничный народ, что усыпал крутой яр под деревней… крапчатую черту векового леса на низменной стороне реки и призрачные очертания гор по другую сторону… бежавших по отмели хорошеньких белобрысых деток.
– Я люблю все приятное и красивое! – повторила Нута.
– Я тоже, – сказала принцесса Септа, ибо это была правда. Хотя и не вся правда.
Нута оставалась одна, Нута, как она есть. А принцесса Септа раздваивалась, она помнила еще Золотинку.
Неделю назад, или сколько? полторы, думала Септа, невообразимо далек был от меня этот раззолоченный корабль, полная чаша придворных и челяди. И вот я здесь в мгновение ока, и прошлое словно обрезало. И вот под упоительные наигрыши скрипок, труб и барабанов я повела хороводом великокняжеский двор. И вот благородные дамы одурело режут себе платья, чтобы повторить позор, которым наградил меня палач. А обиженный мною наследник надулся и не показывается на глаза… А принцесса Нута, завтрашняя великая княгиня, оказалась моя сестра. И я оказалась не я, и все самое невозможное случилось…
«Ну и что? – думала Золотинка. – Ну и что? – возражала она с обычной своей вредностью и пожимала плечами. – Что с того?»
«А ничего! – отвечала Септа. – Тебя не спрашивают и не лезь! Сгинь! Пропади! И не порти мне праздника. Моя мать принцесса, а отец – принц! Вот!»
Перед этим доводом Золотинка тушевалась и исчезала.
Каждый день и час был заполнен праздником. И Септа даже не находила случая удивиться, откуда взялась в ней эта страсть к развлечениям. Потребность по три раза на день менять наряды. Где пряталась до сих пор неутолимая жажда впитывать в себя малейшие токи лести? Как поместилось в любящей и отзывчивой душе удовольствие постоянно удовлетворяемого и все более разгорающегося тщеславия?
