Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина (бесплатные книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Головой мотнет, и брызги во все стороны.
Страх!
— Зосенька, — тварюка остановилася и голову ко мне повернула. Губы растянулися. Глаза раскрылися, только не светлые бабкины, а кровью налитые, тяжкие. — Это ты, внученька?
Хотела я сказать, что, кем бы она там ни была, только не внучка я ей. Но Люциана Береславовна нахмурилась, и я губу прикусила.
Мало ли.
Вдруг промолвлю словечко, и волшба разрушится. Бывало такое в сказках про девиц неумных. Только отчего-то не хотелося, чтоб сказка сия наяву повторилась.
— Что ж ты бабушку не обнимешь? — лисливым голоском тварюка спросила. И на ноги поднялася.
Распрямилася.
Я прям-таки услышала, как хрустят бабкины косточки.
— Я уж по тебе соскучилася… — она облизнулась, и я закрыла глаза, чтоб не видеть ее. Но стало только хуже. Слышала-то я бабкин голос.
Этот голос мне колыбельные пел.
И утешал.
Советы давал, сказки сказывал. И тепериче казаться начинало, что там, в круге, все ж моя Ефросинья Аникеевна заперта. А я стою и ничего не делаю, мучить позволяю дорогого человека. Небось, сама и начертила… сама и стереть могу.
Ниточки силы переплелися, и крепка сеть получилась, но в любой сети слабое место есть. Потяни за ниточку, и рассыплется ловушка.
А я…
Нет.
Не поддамся.
— Забыла ты мой дом… в гости и не заглядываешь… а я ночей не сплю, — продолжала жалиться моя бабка. — Все думаю, где моя Зославушка… уж я-то тебя с малых лет растила… пестовала… я ли тебя ни люляла? Я ль не носила на руках? Я ль не покупала пряников печатных…
Я глаза разлепила.
Стоит старуха сгорбленная, немощная. И плачет. Катятся из закрытых глаз слезы, одна другой крупней, не слезы — цельные каменья драгоценные. Грязна?
Так я сама ее вымазала.
Белила там… румяна… прихорошилась бабка… глупо вышло, но откуда ж ей, в Барсуках жившей, столичные моды ведать? Небось, просто хотела, чтоб мне за нее, простую, небеленную, стыдно не было… а я… неблагодарная.
— А ты меня и знать ныне не хочешь, — заскуголила она. — И верно, куда тебе, царевой невесте, старуха простая? Скажи хоть словечко… и поеду назад… забуду, что есть у меня внученька… одна опора, одна надежа… была, да сгинула в столицах…
— Зослава, не вздумайте поддаться. Она вас морочит.
Голос Люцианы Береславовны был сиплым, надсаженным.
Кто морочит?
У бабки моей сил-то таких нету, чтоб заморочить кого. Она ж травница, обыкновенная травница, каковых в кажном селении… да и ведаю я ее, никогда бабка вреда людям ни чинила.
И то…
— Буду людям помогать, как прежде… буду жить… помнишь, Зосенька, ты малая была… игралася с иными детками, и в колодец залезла? Всем селом тебя искали… до самой темени. А тятька твой, как нашли, за вожжи взялся. Один раз тебя только перетянул… как ты плакала. Кто тебя успокоил?
Помню.
Бабка.
Она ж обняла, укрыла фартуком своим клетчатым, от которого пахло травами да медом, да самую малость — хлебушком. И по голове гладила, приговаривая, что все беды — не беды вовсе, так, горести малые, что пройдут-сгинут и не вспомню.
Я всхлипнула.
Бабка о том знала, а не тварь… и значит… а с чего я решила, будто помогает Люциана Береславовна? Со слов ейных? С чертежа, коий своими рученьками сотворила? Ну так в магии я не столь хороша, чтоб ведать, для чего чертеж оный…
Бабку-то я с малых лет знаю, а Люциану Береславовну…
Я глянула на нее.
Стоит наставница, белым бела, что статуя из саду. И только жилка синенькая на виске бьется. И из носу красная струйка крови течет.
Руку подняла.
Будто опору ищет, только опереться ей не на кого… разве что… бабка захныкала, и плач этот прям душу мне перевернул.
Шагнула я к кругу.
И остановилась.
Разом стихло хныканье, а из глаз серых бабкиных выглянула тварь древняя. И исчезла, как сом в омуте. Вот тебе… я протянула руку и коснулась белых пальцев Люцианы Береславовны.
Не знаю, что оно туточки твориться, да… мыслю, расскажут, как время придет.
Люциана Береславовна в мою сторону и головы не повернула, только ладошка ейная вдруг стала тяжела, будто мраморная. И холодна. И холод этот мою силу потянул… а тое-то — на самом донышке осталося. И неразумно отдавать, но… но, чую, не отдам — не выдюжит Люциана Береславовна.
А падет она, и круг откроется.
Тварюка выйдет.
И чего утворит, со мною ли, с бабкою — знать того не знаю, ведать не ведаю, да и не желаю.
Потому стояла я. Отдавала силу, сколько было ей… и старалась не слушать старушечьего лепету… только повторяла про себя, что Божиня поможет… всем поможет… сиротам и малым, старым и…
…я, не способная вновь слушать голос бабкин, а может и не ее, но тварюки, которая в бабку залезла, закрыла глаза. Нет, от голоса сие не избавило, но хоть слез не вижу.
И слухаю…
Слухаю, как шелестят слова мертвого языка, слетая с губ Люцианы Береславовны. И не язык то, а будто бы ручей журчит. Скворцы рядятся о своем, о птичьем… и скрипит не то половица, не то ставня приоткрытая… ветром по ногам тянет.
Холодно.
Тяжек месяц-слезогон, долог, все тянется-тянется, а не вытянется никак…
…а закончится, как погонят березы сок сладкий.
…и лопнут на веточках смоляные почки, выкинут хрупкий зеленый лист.
— Зосенька, что ж ты со мною делаешь…
…а там, глядишь, и лето… сессия… зала огроменная… столы… карточки для студиозусов. Тяни, взмолившися Божине на удачу… иные-то, деля удачи, амулетики творят, да толку с них никакого. В зале-то завеса магическая, которая всю волшбу, окромя разрешенное, развеивает на раз.
— …Зосенька, внученька… сердце не выдюжит…
…Еська тем разом заячью лапку в правый карман сунул, а в левый сапог — серебряную монетку, да не простую, а с краями стертыми, стало быть, во многих руках побывавшую. Монетку сию надобно было на перекрестье дорог закопать и принесть в жертву петуха черного.
Или кошку.
Правда, Еська даром своим поклялся, что не душегубствовал.
— Зосенька! — тоненько взвизгнула бабка. А Люциана Береславовна вдруг поперхнулась, будто словом подавившися.
Я-то глянула.
Мамочки родные… стоит… как стоит? Не ведаю, не иначе благословением Божининым… и в руку мою вцепилася. Дышит… а на губах — кровь… и из носа течет, и из ушей… из глаз и то слезы алым бисером сыплются.
— У… уходи, — выдохнула Люциана Береславовна, руку мою отпуская. — Будет… за самоуверенность… зови… Архипа…
Бабка ж моя, на корточки присевши, захихикала мерзенько так.
— Будете знать, как обижать старушку, окаянные! — молвила и пальчиком еще погрозилась. А после взяла и тыкнула в линию малеванную.
Искры так и посыпалися.
— У… ух… ухди… — Люциана Береславовна упала б, когда б не поспела ее подхватить.
— Плохо, Зосенька, очень плохо… — бабка моя пальчиком линию шкребла, да споро так, шустро, что того и гляди — прошкребет. — Слушаешь чужих людей, а к родной бабке ни ногой. Где совесть твоя?
И вновь пальчиком шкреб-шкреб.
А за дверями, слышу, девки взвыли разноголосым хором.
Кто причитает, кто поскуливает, кто матушку-барыню вернуться просит… а тварюка, слыша этакое, только улыбается широким ртом. И быстрее скрести начинает.
Бежать надобно.
Одной ли, с Люцианой ли Береславовной… да только слышится в голосах девичьих мне этакое… недоброе… звериное… и в дверь колотятся… и открой — наваляться.
Как быть?
Огневиками отбиваться?
Щита-то я поставлю… щита-то я ставить умею… а на помощь звать? Кого и как? Не из окошка же кричать… хотя…
Додумать я не успела.
Искрою сыпанула линия да и порвалась ниточка силы, всего-то одна, но звонко лопнула, ажно в ушах отдалося. И тварюка заскуголила, сунула палец в рот и головою покачала: мол, видишь, Зослава, до чего ты человека пожилого довела?
Вижу.
Только не человек энто. И не подменыш. А кто? Не скажу. Мы этого еще не проходили.
Я-то к стеночке стала, Люциану Береславовну подле себя прислонила и щита скоренько развернула. Силенок-то у меня, почитай, не осталося, значится, недолго оный щит выдержит, но ведь быть того не может, чтоб нечисть посеред бела дня разгуливала, и никто энтого не почуял.
