Колодезь - Логинов Святослав Владимирович (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
– Не трусь, Луша, – сказал Семён. – Руки при себе остались, так и дом поправим.
Лушка недоверчиво оглядывала углы.
Труха на полу, в кладовушке остатки порушенной мышами крупы. Слюдяное окошечко почернело и совсем не пропускало света.
– Эх, – сказал Семён, – дурни мы дурни, не догадались стекло с собой принести. Теперь придётся среди дня с лучиной сидеть.
– Деда, – спросила Лушка, – а чёрт нас тут не утащит?
– Вот если бы ты в Долгом осталась, чёрт бы тебя точно утащил, а тут ничего с нами не будет, мы же не корыстоваться пришли, а жить. Сама говорила, что всё умеешь, ну так давай, засучивай рукава.
Вскоре в печи уже трещал натасканный валежник, Лушка зелёным веником обмела весь дом, начиная с потолков и кончая печурой; перетаскав уцелевшие горшки к кринице, перемыла их там, надраивая песком. В куче собранного и не унесённого лихоимцами добра Семён отыскал топор и косу, сничтожил крапиву вокруг дома и нарубил в низинке у реки камыша. Так ли, сяк, но крышу перекрывать придётся, и лучше поспешить, пока камыш не отцвёл.
На обед сжевали поданную краюху, и Семён впервые задумался, а чем они будут кормиться? Огород расчищать поздно, на заработки семь вёрст киселя хлебать, да ещё найдёшь ли заработков… Можно, конечно, мрежку сплести, половить рыбки, но одной рыбой не прокормишься. А впрочем, лес рядом, неужто в лесу пропитания не найти? Живы будем – не помрём. Птицы небесные не сеют, не жнут, а господь питает их.
И Семён, отложив прочие дела на завтра, повёл Лушку на могилу к деду Богдану.
Могильный холмик нашли не сразу, кабы не знали, что искать, так и не заметили бы. Семён постоял молча, комкая шапку. Лушка нарвала цветов, положила к ногам.
– Управимся с домом, – произнёс Семён, – приберём и могилку. А покамест так полежи. Тут тебе привольно.
– Деда, – спросила Лушка, – никак там на горе колодезь?
Семён медленно повернулся, посмотрел.
– Стоит, – сказал он. – Но ты туда не ходи. От того колодца и слава дурная о заимке идёт. Непростой колодезь-то. Дед Богдан умел его чудеса на добро повернуть, а нам не дал бог.
– Посмотреть бы…
– Потом вместе сходим, а одной – не надо. Давай лучше в борок заглянем, может, грибов найдём.
Грибов нашли преизобильно. Колосовики торчали чуть не под каждой берёзкой. Лушка брала в платок, Семён в шапку.
– Потом ещё сбегаем, с корзиной, – сказал Семён, опамятовавшись. – А это повари, сухариков старых накроши, тюрька выйдет – лучше не бывает.
Вернулись в дом. Лушка уселась чистить грибы. Семён полез по кладовкам, искать инструмента. Топор да коса – хорошо, но одним топором хозяйства не поднимешь. Кое-что нашлось: бурав, струг, даже ручная мельничка – Лушке в помощь. А на чердаке, ворочая истлевшие, непригодные к делу кросна, Семён открыл закопанную в сенную труху кубышку. В берестяной коробочке лежала горстка серебряных монет и пара серёжек с красными кашкадарскими камушками. Не бог весть какое богатство, но при бережной жизни денег на год хватит. И тут позаботился о них дед Богдан.
Семён достал серёжки, прищурив глаз, посмотрел сквозь красный камень.
«Никак те, о которых дед Богдан рассказывал, – вспомнил он. – Говорил ещё, что был бы помоложе – знал бы, куда девать… А ведь, поди, и так знал, что здесь девчоночка появится, а то зачем берёг?»
Семён спустился вниз, приостановился в дверях, любуясь Лушкой.
– А что, Луша, у тебя именины когда?
– Ой, деда, не знаю… – Лушка выпятила губу.
– Вот те раз! А я-то тебе подарочек приволок от деда Богдана. Ну, коли не знаешь, получи сейчас, – Семён раскрыл ладонь.
Лушка охнула, схватила серьги, мигом вдела в уши и заметалась по дому, ища зеркало. Зеркала не было, и ничего подходящего тоже не нашлось. Лушка чуть не плакала, пытаясь рассмотреть себя в ковшике с водой.
– Ничего, – сказал Семён, – ужо разживёмся, купим и зеркало, налюбуешься тогда.
Лушка вздохнула, сняла серёжки, положила их перед собой на столе и вернулась к грибам.
Семён постоял немного, потом взял топор и направился к реке, резать тальник. Сухари на исходе, значит, к завтрему должна быть готова мрежа. Деньги деньгами, а рыба – само собой, понимать надо.
Вернулся с полной охапкой, бросил прутья у стены и зачем-то пошёл обратно к реке.
Мятежно было на душе, томно на сердце, беспокойно. Ныла грудь, и хотелось ещё раз удостовериться, что скитаниям конец. Если не здесь покой обрести, то уж нигде больше.
Сдерживая хриплую одышку, Семён поднялся на гребень. Река внизу лежит не по-южному широко, кладёт петли каждое с доброе озеро. Небо даже к вечеру – отчаянно синее, словно Лушкины глазёнки, а река свинцом отдаёт, холодом. Камыш вдаль тянется, сколько глаз имает, прям как в астраханских чернях или аму-дарьинских плавнях, а всё не то – зябко смотреть. Места суровые, тут и рожь-то худо родится, не то что тульское вишенье или сладкое персидское яблоко – абрикос. Хватит уж, отъел в своей жизни абрикосов и фиников, а в старости и клюковка сгодится. Главное, что дом нашёл, а то на чужбине и халва рот вяжет.
Снизу, с излучины, дымок в небо вьётся – туда косцы на лодках приехали, с утра начнут валить траву по заливным местам, запасать корму чёрно-белым вологодским коровам. А пока – кашу варят, кто-то вздумал запоздало косу отбивать: железное бряканье далеко слышно в вечернем воздухе. Потом песню затянули, орут протяжно, со слезой. Ногаец тоже унывно песни тянет, и хивинец, и пуштун, и аравитянин… А всё-таки, хоть слова не разобрать, сразу ясно: русские люди поют. По-своему песня стонет, по-родному.
Значит, здесь и доживать, здесь и спасаться. Прости, дед Богдан, что поздно пришёл.
От холма новый дымок показался – Лушка печуру затопляет, второй раз на дню, воображает хозяйку. Надо бы ей воды принести, нечего девчонке зря жилу тянуть.
Семён пошёл к дому. В сенцах взял две тяжёлых бадейки, крепко сбитых из еловых плашек. Вышел со двора. Кажется, в десяти шагах родник, криница обустроена, ниже по течению банька стоит. Но Семён, поскрипывая тальниковыми ручками, понёс вёдра в гору.
Рубленый колодезь стоял на холме. Конёк навеса почернел от непогоды и частью обвалился, цепь, намотанная на ворот, заржавела. Но всё цело, людьми не тронуто. То ли руки не дошли у алчных людишек, то ли боязнь взяла – кто знает? А может, сам колодезь охранил себя и ждёт, когда придут люди за водой. Только кто станет, надрываясь, тащить из него воду, когда внизу чистыми струями плывёт Сухона, у самого дома журчит ключик, а дальше за волоком одно за другим тянутся непролазные болота, зыбкие топи, заросшие лесные озерца, чарусы… В любом месте наклоняйся и черпай сколько душе угодно.
Заскрипел ворот, бадья, постукивая о стены, скрылась в глубине. Цепь утекала вниз, оставляя на вороте рыжие пятна ржавчины. Потом в глубине плеснуло, и цепь пошла наверх. Семён, тяжко дыша, крутил рвущуюся из рук колоду. Заходящее солнце россыпью мелкого серебра играло на речной ряби. Господи, воды-то как много! Вот она – даром: студёная, духовитая, чистая! А где-то люди берегут последнюю каплю мутной жижи, пересохшими губами молят о воде кто Аллаха, кто Христа, кто языческого болвана. Этим людям не было бы в тягость вращать пудовый ворот, скрип ползущей цепи казался бы им нежней пенья свирели.
Семён перехватил поднятую бадью, поставил на бревенчатый приступок, наклонил. Живая струя плеснула в вёдра. Поднял огрузневшую ношу, сделал шаг, и мир крутанулся перед глазами, переменившись в единое мгновение. Небо выцвело от жары, солнце вплавилось в него блистающим алмазом. Горячий воздух пахнул в лицо сухостью, вонью истомившихся верблюдов, забытым и таким знакомым ароматом тамариска и манны.
Пологий бархан закрывал даль, но и без того ясно, что там замерло то же неподвижное песчаное море. Кто раз бывал в Руб-эль-Хали, тот этого места ни с чем не спутает.
Семён стоял, держа в руках тяжёлые вёдра, с которых скатывались в жгучий песок прозрачные капли. Перед Семёном в каком-то десятке шагов были люди в знакомых бурнусах и куфиях, за их спинами лежали неразвьюченные верблюды, даже сейчас сохраняющие важный вид.
