К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена (электронные книги без регистрации txt) 📗
Это ничего не значит – посмотреть ей в глаза перед прощанием. Это ничего не значит, слышишь, Ананка?! Клянусь: совсем скоро для меня перестанет существовать этот миг – а пока я хочу взглянуть на самое ценное, что когда-либо было в царстве Аида Щедрого.
В широко распахнутые зеленые глаза самого ценного, где читается удивление: ты ничего не скажешь напоследок, царь мой?
Я ничего не скажу напоследок. Слова – шелуха. Им не вместить, не вынести, не выразить… Может, стоило прибегнуть к ним раньше, когда еще можно было передать хоть что-то. Может, мне стоило последовать примеру Зевса, который разбрасывается словом «любовь» направо-налево, может, стоило произнести это слово хоть раз, поправ образ мрачного Владыки. Теперь поздно: очень скоро для меня останется только одна женщина – за плечами, а твою участь оплачут другие, Персефона, – ты станешь женой чудовища.
Хотя они ведь и так тебя оплакивают.
Плохо, что боги не умеют сожалеть о принятых решениях. Иначе я просил бы у тебя прощения за все, что было – с Элевсина, за все, что будет…
– Царь мой, – прошептала она, и только тут я сообразил, что задержал взгляд на ее лице, что взгляд у меня всегда был слишком выразительным и что она смотрит на меня с испугом. – Хочешь – я останусь? Я могу выкроить неделю – пусть весна будет холодной…
Хочу. Только этого сейчас и хочу – до разрыва в груди: чтобы ты осталась, чтобы было еще несколько дней – не особенных дней, а обычных, когда я мог бы смотреть на тебя. Опытный воин – я хочу отсрочки перед боем, жестокий палач – хочу растянуть время до собственной казни, я хочу, чтобы ты осталась, Персефона…
Поэтому уходи и не оборачивайся.
– Ступай, – сказал я. – Пусть весна будет теплой.
* * *
Поражения и победы пахнут одинаково.
Кровью. Потом. Нагретой медью.
Плачем уводимых в рабство.
Для одних – терпким хмелем вина, которым пытаешься залить чуть показное ликование. Для других – безумным хмелем поражения с привкусом полыни.
Погребальными жертвенными кострами.
Разрушенными стенами.
Кто говорил это? Ата, кажется. После какой-то моей вылазки как Черного Лавагета. Я стоял над пепелищем, стараясь задавить тошноту от самого себя, и вытирал брызги с лица, когда она объявилась поблизости. Сказала: от Зевса. Принялась, жеманясь, расписывать, как победительный Громовержец истребил трехглавого дракона из скифских земель: «Все в ликовании!» Потом закрыла мне ладошками глаза и прошептала: «Давай поменяем все местами? Раз-два-три, ты стоишь на поле великой победы! Победы и поражения пахнут одинаково, маленький Кронид…»
На губах оседал едкий пепел, а от ее ладоней настойчиво веяло тимьяном.
Тимьяном тянуло от костров под павшим Пилосом. Пряный сладковатый запах летал над развороченными воротами, выщербленными стенами. Смешивался с криками в городе и важно, не торопясь садился на землю сумерками.
После Олимпа покрытый дымами лагерь Гераклова войска казался лагерем проигравших. Тишина меж шатрами – не погребальная ли (да нет, просто победители еще собрали не все трофеи)? Рыдания на одном конце лагеря, на другом – не оплакивают ли поражение (да нет, это пленницы, приведенные в лагерь после насилия, изведанного в родном городе)? Костры – не пожарища ли (да нет, благодарственные жертвы, погребальные для победителей будут потом)?
Закрой глаза ладонями, сосчитай – раз, два, три – и сходство станет полным.
Больше, чем полным.
Потому что в лагере победительного войска не хватало героя – главного победителя. Не пировал у костра, не хвалился трофеями.
Не плясал в диковатом свете огня, чтобы показать свою удаль.
Вокруг костров опасливо жались досужие аэды – падальщики не хуже воронов…
А победитель, сражающий богов и берущий города, истребитель чудовищ и герой Эллады, победитель смерти…
Сидел в разгромленном шатре.
Вино прихлебывал – неразбавленное.
И орал песню.
Такого вольного содержания, что Дионис – и тот бы покраснел.
Великий сын великого отца. Совершающий подвиги. Избавляющий от чудовищ. Сражающий богов.
Ножку козленка в зубы, отхватил шмат мяса, жир по бороде потек. Отхлебнул вина, проглотил…
И опять орать – надтреснутым голосом. О юном пастушке и сатирах.
Меня он заметил не сразу – и не из-за шлема невидимости. Я явился открыто.
Просто, кажется, не ждал.
А может, привык, что к Гераклу Непобедимому просто так не суются, а если сунется кто – из старых и хорошо знакомых. Племянник Иолай, например.
А вместо племянника Иолая в палатке торчит Владыка Мертвых, в плечо которого Геракл Непобедимый не так давно всадил отравленную стрелу. И лицо у Владыки ничего хорошего не предвещает.
– Выпей, – говорит враг всего живого и протягивает донельзя подозрительную чашу с черноватой жидкостью.
А ведь выпил. Будь в чаше яд – Танату привелось бы свести счеты с Алкидом через секунду.
Но у меня начала появляться нехорошая черта: быть хуже, чем про меня думают.
Мгновенно протрезвевший Геракл поглядел угрюмо.
– Зачем?
– Чтобы ты мог слушать, а я – говорить.
А я предпочитаю беседовать с Алкидом, а не с винной бочкой, в которую он старался себя превратить.
Корявой трещиной показалась улыбка на лице героя.
– Радоваться мне не предлагаешь, Владыка?
Я молча сел, не дожидаясь, пока Алкид проявит гостеприимство. Отыскался осколок какой-то скамьи – кажется, даже из-под пиршественного стола. Сидел, крутя в руках хтоний, и рассматривая непобедительного победителя: львиная шкура будто к телу приросла, только голова свесилась набок, волосы всклокочены, взгляд затравленный. Лев, долго метавшийся по клетке, обезумевший от поисков чего-то важного… с тайным вызовом глядящий на своего тюремщика.
– Скажи своему посланцу – сегодня ему повезло, – голос спокойный, как дремлющий вулкан. – Успел бы – скрутил бы ему не крылья, а шею. Мне говорили – брат еще дышал, когда…
В глазах – пламя. От погребального костра. От погребального костра Ификла-близнеца, с которым родились в один день, сына той же матери, но не того же отца. Не героя. Просто хорошего брата, который как-то заявил: а давай и я с тобой, вдруг чем помогу…
Хорошие притягивают копья. Стрелы летят на верных, как осы на патоку. Мечи любят их до безумия, особенно меч Таната, и Убийца сам не может объяснить, в чем тут дело. Просто – поставь в ряд девять подлецов и одного верного, швырни камень наугад – и готовься хоронить верного.
В глазах – сощуренных, как перед тем выстрелом – вопрос: это ты, Владыка? Это –за ту стрелу?
Если бы.
– Куда… его?
– В Элизиум. Вкушать вечное блаженство.
Потухли два костра в глазах. Остались угли. Тлеют надеждой.
– Я с ним встречусь? Потом?
– Ты никогда не спустишься в мой мир. У моего брата на тебя другие планы.
Как будто он бы позволил Танату забрать своего любимого сына.
– Ясно. Планы.
Потянулся было к чаше, но под моим взглядом передумал.
Сидел, морща лоб, шевеля губами и покачивая головой – что-то подсчитывал. Глаза опущены на круглый щит со сценками из Титаномахии – видно, доспех покойного брата.
«Немейский лев, – шевелятся губы. – Гидра, конюшни, кони-людоеды… еще хряк этот был, как его…»
«Планы, – упираются глаза в бронзу шлема. – У него планы».
У тебя тоже были планы, Алкид, не ставший тогда еще Гераклом? Строгать детей, пить вино да охотиться на мелочь, вроде Киренского людоеда? Были планы? До того, как шеи твоих сыновей хрустнули под твоей же ладонью, до того как по приказу Геры тебя коснулась Лисса-безумие? До того, как оракул Аполлона предрек тебе подвиги во искупление?
До того, как ты стал ремесленником геройства, и подвиги обратились в рутину, бои – в работу, победы – в привычку?
Здесь мне повезло больше: у меня и планов-то не было. Когда закончилась война с титанами – я не успел понять, чего хочу и как буду жить – а потом было поздно, и мой кулак сжимал положенный мне жребий. Я выбрал смысл для себя, и все мои расчеты с того момента упирались только в ворота Тартара… а сожалеть о принятых решениях я не умел никогда. Божественное везение.
