Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна (список книг TXT) 📗
– Сколько их? – Она подняла глаза на Одинца.
– С полтора десятка.
– Вооружены?
– Копья да топоры. Луки, может, есть, наши не видели.
– Если вас позовут, будете помогать?
– А куда ж мы денемся? – Одинец пожал плечами. – Мы ж не отреченные, моим всем по родам весной возвращаться…
В своей зимней стае он был единственным, кому не предстояло вернуться домой. Никогда…
– Доворожились… – пробормотала Угляна.
Младина взглянула на нее: волхвита сидела, широко раскрытыми глазами глядя перед собой. Она не плакала и вообще выглядела не столько огорченной, сколько потрясенной.
– Нашла коса на камень… – шепнула она, потом подняла взор на Младину. – Это ты… Помнишь, ты к ним назад отослала… ну, когда со свадьбы мы приехали… назад отослала все, что они прислали на тебя. Вот они и получили.
Младина зябко обхватила себя за плечи. Она помнила рой игрецов, взвившихся воздух, когда она прыгнула через брошенную на порог прикрыш-траву.
– Но не я же этих волков сюда привела!
– Нет. Но жертву им указала ты.
– Я не виновата! – почти безотчетно попыталась защититься Младина, не желая брать на себя вину за уничтожение целого рода, пусть даже такого вредного.
– Конечно, нет! – с неожиданным дружелюбием утешила ее Угляна. – Не ты, а хозяйка твоя. То Маренушка, Черная Лебедушка, метлой своей взмахнула, сор гнилой с земли в бездну смела. Туда им и дорога.
Младина сидела, опустив глаза; было чувство, будто эта огромная черная метла, сметающая отжившее, где-то рядом и насильно лезет ей в сжатые руки…
***
Подходя к подножию холма, на котором стоял Залом-городок, Младина чувствовала себя так, будто возвращается после столетнего отсутствия. Все казалось новым и незнакомым, но она знала почему: это она изменилась так сильно, что стала смотреть совсем новыми глазами. И на нее глядели так, будто она среди бела дня воротилась из Нави. В чем-то это было верно, к тому же теперь она оказалась единственной здесь взрослой девушкой: из незамужних дочерей рода самой старшей была четырнадцатилетняя Комелева дочь Быстрёна.
– Ты воротилась?
Вышедший ей навстречу Путим смотрел с надеждой, которой сам не верил. Что-то в лице дочери – бывшей дочери, как он сам невольно думал, – указывало на такие большие перемены, которые возврат к прошлому делают никак невозможным. Бебреница и Муравица просто молчали, не решаясь даже подойти.
– Не вините, что дурные вести несу. Да как бы не было хуже…
Ее провели в Леженеву избу – на Путимову Младина лишь бросила взгляд, проходя мимо, но зайти не хотела. Дедова изба, знакомая не меньше собственной, переворачивала душу, будила воспоминания раннего детства, когда ее приносили сюда по праздникам для общих застолий. Так же, как пятнадцать лет назад, здесь пахло щами, только варила их уже не бабка Лебедица, а Яробудова молодка. Младину позвали за стол вместе с семьей, и она, берясь за ложку, чувствовала себя одним из чуров, что приходит в прежний дом в поминальные дни…
Выслушав ее, родичи сразу принялись за дело. Благодаря возвращению и новому замужеству Веснояры повесть о разорении Могутичей «отреченными волками» с Касни была хорошо известна по всей Сеже, и никто не хотел повторить их судьбу. Лежень немедленно разослал внуков к старейшинам окрестных родов, в том числе и к Леденичам. Те жили далеко, но благодаря обмену невестами стали, наряду с Хотиловичами, ближайшей родней Заломичей. Младину приглашали остаться ночевать, но она отказалась и пошла обратно домой – она уже привыкла называть домом избушку Угляны. Туда же три дня спустя должен был прийти Путим, чтобы встретиться с Одинцом и договориться о совместном походе мужиков и бойников на старую весь Глуховичей.
***
Наступал самый короткий день в году – Карачун. Но, как ни скоро пали наземь зимние сумерки, воеводша Лютава едва могла их дождаться и уже загодя забралась в свою «избушку на ножках», зависшую между небом и землей, тем и этим светом. Нужно было спешить: этим вечером и ночью она должна быть в Крас-городке, руководить обрядами велик-дня, на который соберется народ со всей нижней Угры. Но прежде чем выйти к людям в белой шубе, в волчьей личине и с метлой Марены, она должна была исполнить еще одно дело.
Сев прямо на пол в тесной избушке высоко над землей – правда, сейчас, когда в лесу было по пояс снега, избушка казалась не столь высокой, – Лютава накрылась с головой волчьей шкурой и закрыла глаза. Больше ничего ей делать не требовалось. Горло привычно перехватило, по коже хлынули мурашки, глаза защипало от мимолетных слез, тело наполнило томление вовсе не телесного усилия. Так было всегда. Казалось бы, за тридцать лет пора было привыкнуть – но привыкнуть к этому нельзя. Даже тот, кто всю жизнь, с отрочества, наметался ходить в Навий мир, каждый раз при первом шаге туда испытывает ужас погружения в чуждое, нежелание, смешанное с чувством неизбежности – как тот, кого уносит холодная река. Дух рвет оковы, устремляясь «во Ино»; это неизбежно для того, чья душа – вещая, но земная природа с тревогой смотрит ему вслед, будто мать, чье дитя устремляется за подвигом в темный дремучий лес…
И вот она была уже совсем в другом месте. Другом, но почти так же хорошо знакомом. Не так уж много времени она в нем провела – несколько недель, и то с большим перерывом. И это было давно – почти двадцать лет назад. Когда сама Лютава была лишь чуть старше, чем ее дочь, которая жила здесь сейчас – в Ладином подземелье под Ладиной горой, что в земле дешнянских кривичей, над Десной-рекой.
Это была вполне обычная земляная изба, только погруженная почти на всю высоту сруба, так что лишь несколько верхних венцов смотрели на белый свет – в них были прорезаны оконца. Зато убрана изба была необычайно богато: шелковые покрышки на укладках и лавках, браные скатерти, серебряная посуда, бронзовые светильники. Уже три века лучшая из дев или молодок княжьего рода дешнянских кривичей проводила здесь пять зимних месяцев, чтобы служить богине Ладе в ее зимнем заточении, и ей, а через нее Ладе, дешнянские князья жертвовали лучшее из добычи или заморских покупок. Когда-то «дешнянской Ладой» стала Лютава. Теперь это место заняла ее дочь. Как и Лютава когда-то, она сидела возле кованого светца и пряла лен – Лютава помнила, как скучала в тот год в начале осени, пока еще куделя не была готова, и как радовалась, когда ей принесли работу… Колодара… Божедара… как же их звали, жену и дочь Доброведа, волхва, который приходил сюда каждое утро топить печь?
Унелада чуть заметно вздрогнула и подняла голову. В самом темном углу, куда не доставал слабый свет, вдруг обозначилась высокая женская фигура. «Марена… мать…» – отрывисто мелькало в голове, пока Унелада откладывала веретено и поднималась на ноги.
Женщина сделала шаг вперед, и Унелада разглядела лицо матери. Но это ничего не значило. Вздумай Марена явиться к ней, она приняла бы именно этот облик.
– Здравствуй, красавица моя, – сказала гостья, и Унелада убедилась, что это все-таки ее мать. – Хорошо ли тебе поживается?
– Спасибо, матушка. – Девушка поклонилась.
– Кто теперь печь топит? – Лютава прошла ближе, оглядывая избу, как знакомый дом после долгой разлуки. Шелковые покрышки были все те же, но и неудивительно: персидский шелк по четыре-пять поколений берегут и по наследству передают. – Все Добровед?
– Нет, он умер. Князь рассказывал. Теперь сын его, Огняша… то есть Огневед.
Лютава кивнула и застыла под оконцем, прислушиваясь к долетавшим издали звукам. В княжьем городке Витимове уже ходили по домам, собирая угощение на пир в обчине. «А кто даст пирога, тому полон дом скота…»
Тряхнув головой, она подошла к дочери, стоявшей возле лавки, и внимательно вгляделась в ее лицо. Унелада хотела опустить глаза – все же она сбежала из дома, нарушив волю родителей и вынудив их нарушить договоренности, и стыдилась этого. Но что-то во взгляде матери ее удержало: в глазах Лютавы не было гнева или осуждения, она вообще смотрела не на саму Унеладу, а вглядывалась в нее, будто в дом через оконце, пытаясь увидеть внутри его обитателей. И Унелада поняла, как молода она еще по сравнению с матерью и насколько меньше знает. Глупо было пытаться помешать ее замыслам, но… Как ей известны не все мысли Лютавы, так и Лютаве известна не вся воля богов. И вот эту-то волю она и пыталась сейчас разглядеть. Ей ни к чему было тратить слова на упреки, как сделала бы другая мать на ее месте. Ей ли не знать, как мало властны над своими жизненными путями люди, подобные им?
