Урощая Прерикон (СИ) - Кустовский Евгений Алексеевич
Между тем Дейв не спешил сам спускаться. Первое время он кричал, что-то спрашивая, но теперь отчего-то затих. «Если мальчик решил вернуться в лагерь за помощью, — я покойник! — подумал Шарль и испугался на мгновение, но тут же с отвращением отбросил страх. — Ты ли это, Шарль Тюффон? — спросил он сам себя, храбрясь, — право же, я не узнаю тебя, дружище! Мог ли ты мечтать о лучшем разрешении своей судьбы, нежели смерть при исполнении долга?»
Вдруг Шарль ощутил могильный холод, как две капли воды похожий на тот, который охватил их обоих не так давно на поляне, когда Дейв произнес с запалом запретное слово. Этими двумя каплями, однако, не были клыки змеи, но было лишь прикосновение ее тела, длинного и холодного, — таким для девушки, должно быть, представляется язык нелюбимого ею мужчины. Он ощутил тяжесть на руке, — это тварь поползла выше по ней, подбираясь к его плечу, чтобы затем подобраться и к шее. В тех местах, где тело змеи прижимало ткань его рубашки, распространялось жжение, похожее на то, которое исходит от ожогов. Жжение это, однако, имело отнюдь не физическую природу, то же ощущает человек при прикосновении к нему врага или недруга. Когда злонамеренность враждебного существа настолько явно выражена, что буквально осязаема чувственно. Иными словами, Шарль чувствовал в тех прикосновениях свою погибель и никак не мог предотвратить ее, но мог только не двигаться, чтобы не ускорить свой конец. Змеиные объятия напоминают объятия сыпучих песков: чем больше ты двигаешься и тревожишь то, в чьей власти находишься, тем быстрее тонешь и гибнешь.
Ему казалось, что шли часы, но шли секунды. Вот она приблизилась по спине к его загривку, замерла на миг, будто раздумывая, куда бы двинуться дальше, вот, наконец, приняла решение и обогнула его шею, скользнув телом по подбородку. Нежно, но неотвратимо, как руки любимой женщины и в то же время, как удавка, змея охватила шею Шарля кольцом и замерла перед его лицом. Веки ученого сомкнулись, он чувствовал дыхание твари, ее язык нежно касался кончика его носа, а тихое шипение не менее нежно касалось его ушей. «Не смотри!» — шепнул Шарлю внутренний голос. Он придерживался этого совета не дольше двух ударов сердца, большинство не выдержало бы и одного. Глаза Шарля широко распахнулись, его зрачки расширились от ужаса.
Они смотрели друг на друга, ее глаза против его глаз, словно два разных мира столкнулись здесь, змея — это чудовище, дракон, древний доисторический монстр, поднявшийся из ледяных океанических глубин в поисках света и тепла, который он с собой несет, — а Шарль, этот самоотверженный молодой ученый, — был маяком на берегу Океана познания, стремящимся пролить свет на тьму человеческого невежества — два разных мира так неожиданно столкнулись между собой в могиле безымянного дикаря. Его свет, — свет жизни — был нужен ей и змея прильнула к нему, чтобы выпить до дна все жизненные соки молодого мужчины. В тот миг, когда Шарль открыл глаза, его песенка была спета. Молниеносным движение змея бросилась на него, вонзив клыки в яремную вену. Своим телом змея чувствовала ее пульсацию, своими зубами она пронзила ее, но вместо того, чтобы впрыснуть яд, она впрыснула токсин, дурманящий сознание, и принялась тянуть из Шарля жизненные соки. Его муки была сладкими, он умирал в беспамятстве эйфории.
Долго длились его грезы, но в итоге и они сдались, уступив зову жизни. Шарль проснулся, медленно он приходил в себя, лежа с закрытыми глазами и слушая умиротворяющее пение птиц, трепет их крыльев где-то высоко над собой. Он представлял это где-то и улыбался. Ему казалось, что попросту наступило очередное утро, казалось, что вот он сейчас проснется окончательно, сбросив с себя остатки сладкой неги, поест как всегда наспех, и отправиться покорять новые горизонты… Но не тут-то было! Вдруг он вспомнил весь пережитый им ужас, тот кошмар, пребывая в плену которого, он потерял сознание. Шарль стремительно распахнул свои веки и едва не ослеп от тут же набросившихся на его глаза всем скопом солнечных лучей. К его счастью, лучи были предзакатными, не слишком поэтому яркими. Когда же зрачки молодого Тюффона привыкли к свету, а внезапно начавшееся головокружение прошло, то первым, что Шарль увидел перед собой, была широкая спина молодого охотника.
— Змея… — прохрипел он, удивившись слабости собственного голоса: тот был охрипшим и надорванным, как если бы у фортепьяно отсутствовала часть клавиш, а те, что были на месте, ужасно дребезжали.
Медленно Дейв повернулся к нему, его лицо было отрешенным, а взгляд больше не горел беззаботной радостью, как раньше. Он как-то разом потускнел, голубую, небесную гладь его глаз затянули тучи.
— А… Вы проснулись, месье! Очень рад!.. Очень рад… — проговорил он как-то странно, намеренно избегая взгляда ученого. Шарль сначала не понял, но потом, когда Дейв встал на ноги и открылось то, что он прежде загораживал, ситуация прояснилась. Среди высокой травы лежала лохматая спина Баскета, его мохнатая грудь больше не вздымалась, неподвижный язык свисал вдоль пасти, а остекленевший взгляд уставился в никуда, — пес был мертв.
«К огромному моему стыду, я вынужден признаться здесь, что вновь пал жертвой собственной необоснованной храбрости (слово «безрассудство» Шарль намеренно избегает по отношению к себе), на этот раз, к сожалению, не только я. Вместе с Баскетом, снова спасшим меня, но теперь ценой своей жизни, умерла и наша с Дейвом дружба, ее едва наметившемуся огоньку не суждено было разгореться до полноценного пламени. Он сторонится меня, всячески избегает, на целый день уходит один на охоту и возвращается только к позднему вечеру, иногда пропуская все приемы пищи, кроме завтрака, а то и вовсе не возвращается, но целую ночь бродит где-то в прериях. Он не заходит больше в мой шатер, его смех не доноситься из лагеря, когда я работаю внутри него, и теперь, когда я пишу этот дневник, он не веселит меня своей юношеской легкостью, не отвлекает меня от мрачных мыслей и навязчивых идей. Больше чем союзника я потерял в тот день, когда ослушался его предостережения, — я потерял тогда друга! Должен сказать, что впервые в жизни подобная потеря меня тяготит, вероятно, потому, что я не имел раньше подобного опыта.
Из рациональных соображений я предложил Дейву похоронить пса в найденной нами могиле, понадеявшись на то, что, приняв участие в его горе, я смогу вновь наладить с ним контакт. Как показала его реакция, очень зря я на это рассчитывал. Наверняка, многие, прочитав это, сочтут меня бесчувственным и неблагодарным эгоистом, каким счел Дейв, если не сказать хуже, приводя здесь в точности его слова, однако, позвольте! Для чего еще жить собаке, если не во благо человека? Удел собаки служить, — здесь не попишешь ничего другого! Если бы пес не умер от укуса, — умер бы от нападения другого хищника, от обилия блох, глистов, болезни или от голода, наконец, да мало ли в мире причин для смерти! Не в прериях бы умер, так по возвращению в безжалостные к бездомным псам наши города, его голову могла бы затоптать лошадь или переехать колесо дилижанса, — участи, куда хуже той, что его настигла! Клянусь, даже человек, который привел этого пса в экспедицию, и тот отреагировал менее бурно, чем Дейв Золотое Сердце, — так я зову его теперь, такое бы имя дали бы ему, наверное, местные племена перед тем, как вытащить это самое сердце у него из груди. На мое предложение похоронить собаку в уже вырытой кем-то могиле, где она и умерла, что очень поэтично, как по мне, Дейв ответит яростным отказом и унес пса незнамо куда, запретив мне даже следовать за ним, будто опасаясь, что и эту могилу мне вздумается раскопать, — право же, какая глупость!
Но не будем о грустном! Я не жалею о том, что спустился вниз. Не подумайте, вовсе нет! О чем бы мне жалеть: то, что я нашел там, внутри, бесценно, как с точки зрения зоологии, так и с точки зрения антропологии. Подумать только, антрополог… Вот уж кем я не рассчитывал стать в этом походе! А еще расхититель гробниц, что романтично, конечно, по мнению многих женщин, но уж точно не придает человеку чести. Разве что расхищаемая вами гробница очень древняя и тогда ее грабеж сам по себе процесс научного открытия, — во всяком случае именно так я оправдываю свое дерзновение потревожить прах того скелета. Мертвец отплатил мне сполна своим неожиданным сюрпризом в виде припрятанной внутри него змеи и еще несколькими сюрпризами, о которых напишу я ниже. К тому же древние гробницы — это всегда и опасность, придающая любому делу налет мужества и автоматически выводящая его из категории гнусных вещей.
По обнаруженной могиле получается, что мы не одни в этих землях, — что тут скажешь? Признаю, я не был готов к такому повороту событий. Моих знаний истории с лихвой хватает на то, чтобы утверждать с уверенностью, что никаких признаков наличия человека из здешних степей никогда не поступало. Однако же, вот оно, — вещественное доказательство населенности прерий! Лежит на моем столе. Бедняга даже трещит с непривычки, едва ли внушительный вес учебников его к такому готовил, как и меня, разумеется. Одно несомненно: кто-то из представителей человеческой расы был здесь раньше до нас, возможно, есть и сейчас.
Откровенно говоря, это меня не радует вовсе. Часто так бывает, что ответ на один вопрос лишь порождает вопросы новые, — я нередко слышал, как говорили так, но впервые говорю это сам. Мне всегда казалось, что новые вопросы должны радовать исследователя, они ведь подчеркивают остроту и актуальность того, что он делает, по логике именно так и выходит. Однако в данном случае я вынужден констатировать, что на некоторые из вопросов я предпочел был ответ не искать никогда. В частности, я не ищу встречи с дикарями, о нет! Да простят меня все интересующиеся их культурой, я слагаю с себя такие полномочия. Отнюдь не из-за стесненности временем или другими ресурсами, хотя и из-за этого тоже, но в первую очередь, из-за чрезмерной опасности и высокого риска потерять в таких поисках больше, чем смогу в них обрести, если и вовсе не лишиться всего достигнутого мною и походя укоротиться на голову от местной варварской разновидности стрижки.
Не хотел бы я, чтобы меня охаживали такой вот «бритвой». Уверен, что все научное сообщество поймет мое слабодушие, когда увидит мою находку (при том условии, конечно, что мне удастся ее на симпозиум доставить). Там, где в дело вмешивается оружие, прекращается работа ученого, — таково мое мнение, теперь уже авторитетное. Разумеется, если дело не касается теоретиков военного ремесла, — тогда вопрос другой, конечно, хотя и эти в большинстве своим пустозвоны, которые никогда бы не захотели оказаться на поле боя в разгар битвы сами, но готовы обо всем этом писать и на хлеб свой зарабатывают ничем другим, как восхищением чужими подвигами. Меня, однако, никогда не тянуло к боевым построениям, сложностям тактики и стратегии, уверен, как и местных, на этом общее между нами, однако, исчерпывается. Думаю, они с моим отцом бы поняли друг друга, в итоге этой «дружбы», очевидно, в живых осталась бы только одна сторона!
И да, я ничуть не приукрашаю здесь, говоря, что мой стол скрипит от натуги. Топор оказался на поверку куда увесистее своего вида: представьте себе, кто-то из местных «гениев» додумался начинить костяную рукоять и топор сплавом примитивного метала, залив его в полые кости. Вместо того, чтобы лить полноценное оружие, они металлом кости начиняют, чтобы, видимо, когда те измельчаться в муку от ударов по оружию противника или по его черепу, а рано или поздно это происходит, иметь под рукой железную дубину и орудовать уже ею. Дикари-с, что с них взять (впредь обещаю не словоерсить). Загадка того, как топор своим весом не подломил под себя кости покойника, разрешается тем, что, помимо, собственно, рук, оружие головой упиралось в стену, а хвостом в пол. Куда больший интерес, чем описание самого топора или состав сплава, которым был он укреплен и утяжелен, для меня представляют его составляющие органического происхождения. Видите ли, это, несомненно, кости лошади: тазовая и бедренная, однако, судя по их пропорциях, — лошади, умершей, так и не достигнув своей зрелости, — это кости жеребенка, что видно по степени их развитости, но не по размеру, соответствующему размеру костей взрослых особей большинства известных человечеству пород лошадей. Из этого следует закономерный вопрос: если недоразвитые кости детеныша отличаются таким крупным размером, то какого же размера они достигают на пике своего развития? У меня аж мурашки по коже в предвкушении встречи здешних лошадей, — нутром чую, это вполне может стать главным открытием моей жизни!
На этом, однако, дары той сокровищницы, столь внезапно обнаруженной нами в лесу, не исчерпываются! Змея, убившая пса своим ядом и укусившая меня, обладает отличной от известных змей анатомией, а как следствие этого, и другой физиологией и несколько отличным от них образом жизни! До того, как смертельный яд от укуса подействовал, пес, ворвавшись в могилу, успел разорвать ей глотку, прервав жизнь змеи и начав таким грубым образом вскрытие, которое я позднее продолжил уже в более спокойной обстановке родного шатра.
Внешние наблюдения показали очевидную схожесть данной особи с телом гадюки обыкновенной. Найденная змея, однако, по сравнению с ней обладает заметно более укрупненной черепной коробкой, увеличенными глазными отверстиями, двумя рогообразными наростами в передней части черепа. В процессе вскрытия я обнаружил, что к каждому ядоносному клыку змеи ведут каналы от парных желез, одна из которых производит яд умерщвляющего действия, другая, по всей вероятности, нейротоксин для обездвиживания жертвы, который служит в тоже время и болеутоляющим, своим воздействием напоминая известные науке опиаты. Уверен, и состав его не слишком от них отличается. Не имея, однако, возможности провести полноценный анализ состава выделений обоих желез на месте, я ограничился сцеживанием остатков змеиных ядов в пробирки, чтобы по возвращению в столицу, в стерильных лабораторных условиях университета, продолжить начатую в полевых условиях работу.
Отличия от других видов гадюк на этом не исчерпываются. Вскрытие туловища позволило обнаружить удивительные отклонения в строении желудочно-кишечного тракта найденной мною особи. У нее в наличии целых два желудка! Один из которых служит для переваривания обычной пищи, привычной рациону большинства гадюк, другой же, имея меньшие размеры, по всей видимости, перерабатывает кровь жертвы, выпиваемую до заглатывания ее плоти, одновременно являясь и органом кровообразования. Этот орган преобразует кровь жертвы, а затем направляет ее прямо в кровоток змеи, поддерживая, помимо всего прочего, и температуру ее тела, которая в момент питания у змеи повышается по меньшей мере на несколько градусов, — последний факт, однако, требует уточнений, так как ваш покорный слуга на момент его обнаружения был далеко не в лучших из возможных кондиций. Таким образом, напавшая на меня гадюка оказалась тварью кровососущей, как летучие мыши, пиявки или комары! Просто поразительно, насколько иногда…»
