Депортация (мини-роман – трансутопия) - Розов Александр Александрович "Rozoff" (книги без регистрации бесплатно полностью txt) 📗
Возникла пауза. Грендаль на четверть минуты задумался, а затем сказал:
— Авторучки — детские, а проблема — взрослая. Свет всегда сходится клином на какой-то мелочи: картинках, футболках, воздушных шариках. Из этих мелочей складывается наша свобода. Мы учим детей быть свободными именно на таких мелочах. Я прочел в одной старой книжке: свобода — это возможность открыто делать то, что кому-то не нравится. По-моему, очень правильная мысль.
— А вы не боитесь, что таким путем мы отучим детей от милосердия?
— Не боюсь. К милосердию не принуждают — так я ответил доктору Ахмади. Милосердие это стремление опекать и защищать, а не подчиняться и терпеть. Когда четырнадцать лет назад правительство намеревалось проложить дорогу через Леале Имо — что было?
— Леале Имо — это Холм Предков на острове Воталеву? — уточнил Секар.
— Да. Тогда, как вы помните, памятники утафоа еще не охранялись правительством, да и с защитой личных прав утафоа были проблемы…
Секар улыбнулся:
— Еще бы я не помнил! Мой отец и старший брат стояли в живой цепи…
— И никто их к этому не принуждал, верно?
— Скорее уж наоборот. Мама опасалась, что будет драка с полицией…
— А мы в этой цепи познакомились, — Лайша толкнула Грендаля в бок, — помнишь?
— Ну, еще бы, — он подмигнул жене, — ты еще сказала «похоже, мы сейчас огребем».
— Ага! А ты ответил «спорим на пиво, что копы сдрейфят».
— Вот это интересно! — заявил репортер, — можно подробнее?
Лайша фыркнула.
— Да ничего особенного. Мы проторчали почти сутки нос к носу с копами. Они кричали в свой мегафон «вы оказываете незаконное сопротивление полиции! мы вынуждены будем применить силу!». А мы кричали в свой мегафон «прочтите свои контракты, пока не вылетели с работы! это ничейная земля, и мы будем тут стоять до решения суда!». К вечеру второго дня приехал судебный пристав с бумагами, копы сели в катера и свалили. Вот так я проиграла пари и поила этого типа пивом.
— Но закуска была за мой счет, — напомнил Грендаль.
— В кабаке — за твой, а у меня дома ты потом слопал все, что было в холодильнике.
— Ой, много ли там было? Тощая курица и кусочек сыра.
— А яичница из четырех яиц на завтрак?
— Ну… я посчитал их вместе с курицей, для краткости. И вообще дело прошлое.
— А помнишь, как ты нашел эти пакгаузы?
— Я помню, что ты назвала их гробиками для динозавров.
— Какие пакгаузы? — поинтересовался репортер.
Лайша рассмеялась.
— Вы не заметили? Дом построен вокруг пакгауза. Соседние дома — тоже. На многих атоллах были военные базы и склады, а после революции всех иностранных военных отсюда выгнали. Те, конечно, забрали с собой все, что могли. Только голые бетонные коробки остались, и правительство стало их понемногу распродавать. А мы с Греном как раз решили жить вместе, и искали жилье подешевле. С деньгами у нас было, так сказать…
— Так и сказать: не было денег, — перебил Грендаль, — и тут я нашел объявление про эти пакгаузы. Отдавали их по 2000 фунтов, можно сказать, даром.
— Они и того не стоили, — заметила Лайша, — Четыре стены с дырками и без крыши.
— Крышу я сделал уже через неделю, — напомнил он.
— Ага, «сделал». Знаете, что он сделал? Подбил двух соседей, Ван Мина и Рохан Виджая, они тогда были такие же балбесы, как и он, и давай шакалить по окрестностям. Нашли разбитый самолет времен Второй мировой, отволокли трактором на берег, раздраконили на части и поделили. Так что вместо крыши у нас было полкрыла и кусок фюзеляжа. Типа, мансарда с балконом. И трап вместо лестницы.
— Ладно тебе, нормально ведь получилось, — возразил Грендаль.
— Ну, да. Правда, первым же штормом нас чуть не сдуло оттуда в океан, а так нормально.
— Чуть не считается. А какой ветряк я сделал из пропеллера, помнишь?
— Еще бы! Иногда он так жужжал, что рыба в лагуне пугалась.
— Зато мы экономили на горючем для генератора. И вообще, разве плохо было?
— С тобой хорошо, Грен, — просто сказала она, — и тогда было хорошо, и сейчас.
— А почему вы мне про это не рассказывали? — обиженно спросил Иржи.
— А потому, что ты не спрашивал, — Лайша улыбнулась, — и, кстати, вот теперь тебе точно пора мыться и спать.
— Сейчас. Только дойду до 9 уровня и…
— Десять минут, договорились? — перебила она.
— Пятнадцать.
— Ладно, но ни минуты больше… Сен Секар, а вы это тоже предполагаете публиковать? Я имею в виду, то, про что мы сейчас говорили.
— Ну, вообще-то… — репортер замялся, — … Мне кажется, и ваше участие в защите Холма Предков и история вашей жизни здесь, с соседями разного этнического происхождения и, наверное, разной религии, так?
— Ну, разной, — согласилась она, — подумаешь, большое дело.
Секар энергично закивал.
— О том и речь. Это очень важная деталь. Так что, если вы не сильно возражаете.
— Я-то не возражаю, — Лайша пожала плечами, — чего тут такого.
— Я тоже не возражаю, — сказал Грендаль, — хотя не понял, почему это важно.
— Важно вот почему. На обвинение в нетерпимости к чужим взглядам вы, сен Влков, ответили спикеру европейской комиссии: «ваша толерантность — это просто трусость». Ваши слова были истолкованы, как апология жесткой идеологической унификации.
— Скажите уж прямо: фашизма.
— В общем, да. А после всех ваших историй, об этом даже говорить смешно.
— Ладно, вы — пресса, вам лучше знать.
Репортер улыбнулся и снова кивнул.
— Для уточнения вашей позиции я задам еще вопрос: рассказывая о свином буме, вы упомянули, что отец ребенка недостаточно тактично изложил свои претензии. А что это значит, и как он мог бы сделать это тактично?
— Он сказал примерно так: ислам учит, что свинья — нечистое животное, с этим следует считаться, вы не вправе оскорблять мою веру. Он стал диктовать свободным людям, на что они имеют право, а на что — нет. Если бы он сказал: сын очень страдает из-за этого поросенка, и, если эта картинка для вас не принципиальна, то нельзя ли попросить ваших детей писать ручками с другой картинкой — реакция, наверное, была бы другой.
— Милосердие? — спросил репортер.
— Вроде того, — Грендаль пожал плечами, — В начале-то никто и не думал терроризировать мальчика этими поросятами. Моральный террор начался только в ответ на попытку принуждения. Когда к нам в гости заходит одна милая дама, вегетарианка, мы не ставим на стол мясо. Это не из уважения к вегетарианскому учению, а просто чтобы не обидеть человека из-за ерунды.
— То есть, — сказал Секар, — если бы вегетарианцы потребовали прекратить употребление мясной пищи в общественных местах…
— …То я бы демонстративно жрал сосиски в центральном парке, — закончил Грендаль.
— А если бы они не потребовали, а попросили?
— Тогда я бы не обратил на это внимания. Каждый вправе агитировать за что хочет, в пределах допустимого Великой Хартией, но эта агитация не вызывает у меня отклика.
— Иначе говоря, вы готовы пойти на уступки обременительным для вас странностям индивида, но не общественной группы?
— Верно. Потому что каждому индивиду свойственны какие-нибудь странности, но в общественной деятельности они неуместны.
— Но в случае с Холмом Предков вы, тем не менее, пошли на уступки странностям религии аборигенов.
Грендаль сделал энергичное движение ладонью, будто отталкивал препятствие.
— Ничего подобного, сен Секар. Мы встали в живую цепь, чтобы защитить объективные права людей, которые по объективным же причинам не могли сделать это сами. Право на сохранение своих святилищ есть у каждого, какие тут странности? Религия ину-а-тано и ее святилище Леале Имо — не исключение. Великая Хартия одна для всех.
— А если бы правительство решило проложить шоссе на месте мусульманской мечети, вы, сен Влков, встали бы в живую цепь, как тогда?
— Нет. Но если бы мне, как судье, подали жалобу, я запретил бы разрушать мечеть.
— Уверен, так бы и было, — сказал Секар, — но вы не стали бы лично защищать святилище ислама, как защищали святилище ину-а-тано. Вы не считаете эти религии равными?